Читать интересную книгу Багряная летопись - Юрий Андреев

— А нам все едино: красные чи белые, веселые чи квелые, — говорила ей одна из ее новых подруг, с неожиданно молоденьким для ее громадного бесформенного тела личиком, когда они, сидя рядом, доскребывали жиденькую кашу из металлических мисок. — Красные были — посадили, белые пришли — не выпустили, а что, при царе нашу сестру не гоняли, что ли? Не подмажешь квартального — и будьте добры на отсидку, и при Керенском таскали. А через что садят, спрашивается? Каждому кобелю до моей юбки дело есть, а мне заработать надо или нет? Или задаром пускать?

— Ты молчи, Зинка, — со смехом перебила ее другая, — али мы не знаем, как ты пьяного-то насквозь вычистила? — И все женщины, в том числе и Зинка, дружно захохотали.

— А чего же добру пропадать, коли само в руки идет? — весело ответила она. — Вот на исподники его, это я, верно, зазря польстилась, от жадности, вот он шум и поднял, когда проспался да в канаве очнулся.

— Ой, не могу, — давилась от смеха ее подруга, — в каком же это он виде явился к тебе с понятыми, срам-то хоть прикрывал рукой или уж ничего не стыдился? И-хи-хи!..

Страшный мир, ведомый Наташе лишь из книг, открылся ей в камере. Все наперебой стали рассказывать, за что они попали в тюрьму: каждая, конечно, преуменьшала свои проступки, а иные клялись, что они и вовсе невинны, но тут же подруги без стеснения раскрывали причины их ареста. Убийства, кражи, проституция — обо всем этом рассказывалось просто, обыденно, без всякого стыда: это был естественный, привычный для них образ существования, а у Наташи от горя спазмы сжимали горло: так страшна, так убога, так трагически примитивна была их жизнь!

Люди чувствуют человеческую доброту и участие, люди, каковы бы они ни были, безошибочно распознают в другом большую участливую душу… К вечеру, когда уже горела под низким потолком крошечная, чадная и вонючая коптилка, бесшабашная Зинка вдруг как споткнулась — прервала свой залихватский рассказ, сколько всякого добра она однажды заработала, пропустив за ночь у вокзала чуть ли не взвод солдат, возвращавшихся с фронта, — она увидала нескрываемые сострадание и боль на лице у Наташи. Оживление покинуло женщину, из огромного тела как будто разом вынули кости, и она, упав маленькой своей головой ей на колени, запричитала, заплакала:

— Милая ты моя, розочка ты наша светлая! Попала ты в помойку к нам, гнилым веникам, за людей пострадала! И не слушай меня, что я хвастаюсь, все равно лежать мне, как падали, не видать в жизни солнышка!..

— Наташка, а парень-то у тебя есть какой, чтобы любил тебя и ждал, как в книжках пишут? — вдруг жадно спросила ее Марфутка-рецидивистка.

И не знал, не ведал Григорий в эту темную ночь и представить себе не мог, где и как звучит сейчас его имя!..

В мрачной, зловонной камере, среди сбившихся в тесную кучку воровок, проституток, а сейчас просто подруг по беде, поглаживая темно-русую Зинкину голову на своих коленях, рассказывала Наташа о своей любви — как встретились с Гришей на ее гимназическом балу, как стали потом часто гулять вместе («Высокий он, девушки, да сильный, как прильну я головой к его плечу, и ничего мне больше не надо, только бы дорога подольше не кончалась»), как ходили в рабочий кружок, как поклялись навеки любить друг друга, как разлучила их злая мать…

— А ведь и у меня, когда-то парень был, — вслух подумала Зинка. — А может, и не было? Эх, жизнь наша распроклятая!

— Зря ты небось от матери убежала? — усомнилась Марфутка. — Уехала бы за границу, жила бы припеваючи, в шелках-бархатах ходила бы…

— Ты замолчи, паскуда грязная! — злобно закричала на нее Зинка. — За шелка-бархаты да чтобы душу свою человеческую продать? У тебя нет, так и других на свою колодку меришь?

— Советую я тебе, Наташенька, на допросе доказывать, что у тебя отец и мать из богатых, а за красных ты заступилась, потому что бог велит больных да убогих защищать, — вставила тетя Дуся. — А не то всё тебе припомнят…

Текли минуты и часы, а Наташа рассказывала, она говорила теперь о своем городе, о его красоте, о его улицах, площадях, памятниках. Читала стихи:

Люблю тебя, Петра творенье,Люблю твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье,Береговой ее гранит…

Многие слова Пушкина были непонятны этим женщинам, которые никогда не бывали в Петрограде и даже не слыхали о великом поэте, но выразительность классических строк и взволнованного чтения были столь впечатляющи, что они сидели и лежали затаив дыхание, широко раскрыв затуманившиеся глаза, испытывая чувства, давно забытые или незнаемые ими…

— Петроград я знаю, там революцию произвели, — задумчиво сказала Зинка. — Там Ленин был.

— Про Ленина я тоже слыхала, — торопливо вставила Марфутка, — говорили, что он шпион немецкий и подкуплен, чтобы Россию немецкому царю продать.

— А у нас балакали, що цей Ленин простой и добрый-добрый, — робко вступила Оксана-спекулянтка, смуглая молодка, снятая с поезда заградотрядом с двумя мешками муки. — Казалы, що вин ходакив в кабинэти своим примае и всэ, всэ им дае. Кому землю, кому лошадь, кому корову. Правда це чи ни?

Наташа знала о Ленине по газетам, читала его выступления, много узнала о нем от Гриши. Даже от Безбородько и Авилова она слышала, что Ленин хорошо разбирается в военных вопросах и умеет совершенно сверхъестественно провидеть события.

— Да, я тоже читала, что Ленин крестьян принимает, — ответила Наташа. — Он хочет, чтобы всем хорошо жилось, чтоб не было бедных, чтобы все были равны между собой, чтобы все были образованные… — Наташа говорила вдумчиво, подбирая точные фразы, потому что чувствовала, как верят каждому ее слову новые подруги.

— Наташ, а Наташ, а все же ты нам по правде скажи, вот все по совести, как сама думаешь: кто победит, чей верх будет — красных или белых? — Все в камере замолчали, жадно глядя на девушку.

— Конечно, красные! — удивилась Наташа, но тут же поняла, что сейчас одних только чувств — мало, что все с нетерпением, как при решении судьбы, ждут неопровержимых доказательств. Она замолчала, задумалась. Рассказывать об основах теории, которую она с таким интересом узнала в кружке Федора Ивановича Фролова? Нет, это ничего не даст, здесь мыслят грубей и конкретней. — А очень просто, что красные, — повторила она. — Вот тебе, Марфа, нравится в этой камере?

— Да что ты, окстись, милая! В такой-то вонище да грязище?

— Значит, на воле лучше?

— А то!..

— Ну, а если большевики весь народ, все миллионы людей из этой вонищи да грязищи выпустили, неужели люди назад захотят: уйти от света, воздуха, свободы, чтобы снова на буржуев горб гнуть? Да разве их теперь назад загонишь? Они теперь любого с пути сметут, кто старые порядки завести надумает. Поняла?

— Поняла! — выдохнула Зинка, подымая голову с ее колен, и убежденно сказала:

— Ты, Наташка, само собой, коммунистка или большевичка, но за нас не беспокойся: у нас тут ни одной шкуры нет, чтоб тебя выдала!

— Да нет, Зина, я беспартийная, — смущенно произнесла Наташа.

— Ну, это, конечно, твое дело, открываться нам или нет, однако и мы, хоть дуры темные да необразованные, а все же не лыком шиты. Но только ты и думать не моги: за нами — как за каменной стеной! А вот растолкуй нам лучше такое дело…

И потянулся день за днем — в маленькой, зловонной и душной клетке, где было заперто десять женщин; ни свежего воздуха, ни человеческой постели, ни чистого белья; с отправлением естественных надобностей всех на виду у всех, с прогорклой пищей. И каждый день, в любой час, собирались вокруг Наташи заключенные женщины — она пересказывала им повести и романы, читанные ею, иногда представляя содержание в лицах. А бывало, часами то одна, то другая женщина рассказывала о своей горькой судьбе, ненаписанной книге, рассказывала, адресуясь ко всем, и особенно к этой молоденькой справедливой арестантке, даже в ее молчании чувствуя напряженное, искреннее внимание.

На одиннадцатый день, во внеурочное время, загремел ключ в дверях и надзиратель выкрикнул:

— Турчина Наталья! Собирайся с вещами.

— Куда? — Сердце у Наташи забилось часто-часто.

— Самый главный с контрразведки приехал: ты, оказывается, птичка важная, политическая. Сейчас на допрос, а там, видно, в одиночку. Ну, ты… пошевеливайся!

В камере поднялся гвалт. Все вскочили, окружили ее, начали прощаться. Целовали кто в щеку, кто в руку.

Наташа перецеловала всех. С Нюшей, тетей Дусей и Зинкой Наташа расцеловалась трижды, по-русски.

— Ты не беспокойся, — шепнула Зинка, — что ты нам здесь говорила, никто не выдаст, я накрепко предупрежу. А на допросе крепись, нет у тебя вины ни перед богом, ни перед людьми.

— Ну вот, нашла подружек — ворье да потаскух! Давай на выход! — грубо прикрикнул надзиратель.

Долго шли коридорами. Наташа отвыкла от движения и ослабела на голодном пайке. Грязное платье висело на ней мешком. Голова кружилась, ноги переступали вяло, неуверенно.