Читать интересную книгу Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Пока, Сань. «Люби меня, потому что мы остались одни». Его больше нет с нами.

P. S. А цветы я бросила на сцену, когда он ушел.

Мань, не ломайся, кто тебе разрешил так убиваться? Бытие и небытие рождают друг друга, высокое и низкое друг к другу склоняются, предыдущее и последующее следуют друг за другом, – таким образом мы приходим к гармонии. То, что не удалось сегодня, удастся завтра.

Что же касается вранья, я думаю так: высшее образование дает людям необходимый запас слов и уверенность в себе, поэтому им лгать легче, а окружающим ложь кажется правдоподобной.

И наконец, то, что я тебе обещала написать, когда нам будет совсем плохо. Лева мне сказал по телефону: «Саня, не надо его так близко к сердцу принимать. Он этого не стоит. Не знаете вы еще настоящих несчастий». – «Да и радостей, верно», – ответила я ему.

…А эта мерзость в зеленом берете? Лягушка. Давай про нее стихи сочиним.

Спартак, Спартак!

Ты был фракиец!

Ты Древний Рим потряс!

Кого ты породил?

Ужасное отродье,

Рубашек не стирает,

И от него воняет…

(Борисовских, я имею в виду, свои стирает, наверное, чтоб он от нее не убежал.) P. S. Ты не думай, что я не просекла случившегося. Просто кто-то должен тебя утешить. Ничего не говорю до трансляции по телевидению. И самое главное: Бутыл ку Бо – нашу реликвию, к которой он прикасался губами, – отдаю тебе вне очереди: тебе она сейчас нужнее!

Слушай, Саня, какая бутылка? И при чем тут Спартаковна? Почему она – а не мы? Он любит меня в моих снах!

Я уже год и день и ночь о нем думаю. Сейчас январь, а ты меня повела на его концерт первый раз в феврале. Я потратила на него год своей жизни! Другой человек никогда не позволил бы себе заменить все одним, и у него есть жизненные задачи. Такой уважает себя и ценит, а я не знаю про себя, я не ценю себя, – я знаю про него, я ценю его. Одно слово – курёха!

Мы сами создали уродливый обман, и я чувствую: он еще не до конца раскрылся… Спрашиваешь, сестра ли ты мне? Вот ответ: нас только двое – курёх. Но оставь свое дао: оно не помогает унять душу!

ВЕСТИ ИЗ ЖЕРДЯЕВ

Зима, шла вторая четверть. Которая уж по счету контрольная по химии. Выпускной класс… Я даже не двоечница – я в разряде дебилов. Моя голова не держит даже формулу кислоты! – в ней еще Серый будто бы растворился! Тьфу, ну как ее! Исчез без остатка! С шипением превратился в газ, в пузыри – вместе с железными зубами и кирзачами!

В моих снах теплая трава под босыми ногами, солнце греет голову, костер в ночном лесу. Просыпаешься с тяжестью фуфайки на плечах, в ушах глупые слова, «Ласковый май», мерзкая попса.

Как-то в метро отец наткнулся на мужичонку, наезжавшего летом к жердяйской родне, тот сказал:

– В Жердяях дом сгорел!

У отца случился сердечный приступ тут же, в метро.

– Неужели наш?.. – наверно, бормотал отец. – Пробки я вывернул. Разве что бомжи какие повадились?.. Господи, мне шестой десяток! Опять строиться?

Когда отец вернулся, мать с вызовом сказала:

– А чей еще дом мог сгореть? – Очередной пожар утверждал маму в нашей избранности. – Мы приговорены быть жертвой! Мы отмечены высшими силами. В этом году правит стихия очищающего огня, – а мой знак – Овен! Его курирует Марс!

Отец поехал в Жердяи.

Дожидались его с кашей под одеялом.

Отец стал рассказывать с порога:

– Крёстнин сгорел! Она померла, отгуляли сороковины – Степка и сжег. Помните, она слово взяла с него? На книге? Сжечь?

Степка на второй день после поминок Крёстной разложил костер на своей половине. Горело всю ночь, огненный хвост висел над оврагом и осыпал головешками дом тети Тони, хозяйки клевачих петухов. Та потом отмывала закопченные окна. Степка дожидался конца пожара, прятался в елках на задах. Его облаяла собственная собачонка, загодя спущенная им с привязи. На рассвете пришел в Солнечногорск, у жены Гали попросил чистое белье и рубашку – и сдался в милицию. Надоело, мол, в подполе и на чердаке сидеть! Степку день продержали в КПЗ и отпустили, дескать, заявления на тебя нет, – сами разбирайтесь с женой. Теперь живет у племянника в Малых Жердяях.

Наша семья свиделась со Степкой нынче в марте, прежде чем ему исчезнуть в просторах СНГ.

Я вернулась домой в девятом часу. В прихожей – не ступить, плотно наставлены раскрытые зонты. В мамину комнату дверь распахнута, видны ряд голов и бородатое строгое лицо человека, соединявшего в одном лице экстрасенса и проповедника, наставника, утешителя и прозорливца. У нас заседает группа «сдвинутых-продвинутых», как выражается папа, «Передовой Акрополь».

Отец неизменно встречал «учителя» издевательской фразой:

– Гляжу, поднимается медленно гуру!..

Симпатичных и живых участников семинара папа именовал «передоакропольцами», тупых и не в меру наивных – «заднеакропольцами».

Закончили говорить о Шамбале и Блаватской, читали из книжицы возвращенного на русскую землю богоискателя начала века. Теперь разбирали поведение ревнивого мужа – и жена тут же сидит. Говорят о возрастных проблемах своих детей. Гуру помогает обходить ловушки жизни. Все тут из ловушки в ловушку, как говорит отец.

Молодожены, каждый с приданым в два ребенка от первого брака. Или одинокая жизнь: развелась, коммуналка, дочь неделями не является.

Наставнику задавали вопросы о своих семьях. Одна пожилая дама спросила:

– Муж пьет. Дочь разводиться собирается. У меня радикулит. Скажите, это от кармы?

– Нет, все просто. У вас в квартире поселился представитель восьмой цивилизации.

– А какой он? – с тревогой спрашивает дама.

– Щас посмотрю. – Учитель водит рукой вниз-вверх и отвечает: – Зеленый, с красным шаром вокруг головы.

– Ах! – всплеснула руками дама. – Так и знала!

– Зина, – обращается гуру к своей ассистентке, сидящей рядом на низенькой табуретке, – объясни доходчиво.

«Ба! – удивляюсь я. – Да это же наша ведьма Зинаида, впоследствии кладоискательница, а теперь экстрасенс!»

– Да-да, сейчас объясню, – отозвалась она, – в стабильно-трансцендентном слое находится восьмая цивилизация. Она занимается восприятием мыслеформ других галактик и космических токов, а также регистрацией уровня локального излучения и скоплений Манвантары.

– Так, Зина, говори, что там еще у нас новенького? – повелевает прозорливец.

– Теперь наш пентакль и тетраграммон – святой Александр Свирский, – важно отвечает Зина.

– Ага! – радуется кто-то. – Другие так, не очень святые. А этот – очень! Его мощи после революции в Институте военной медицины исследовали. Не можем объяснить, говорят…

– Да. Теперь он наш поводырь в тонком мире. Деву Марию отчислили. Она теперь нас не курирует, – объясняет Зина.

– Как могут отчислить Деву Марию? – ужасается Валентина, сидящая рядом со своим конкурентом.

Формально дама-градобойца из Нальчика еще сохраняла пост главного духовного просветителя нашей семьи. Но, увы, только формально!

– И что такое тетраграммон? – воскликнула она, еще недавно проповедовавшая нам «Розу мира» с ее эгрегорами и хоххами. – Это вообще не русский язык!

Она шумно встает, двинув стулом, и уходит на кухню.

Я разделяю ее возмущение: лысый скучный инженер не может сравниться с ней, ее поэзией и всяческим изяществом – внутренним и внешним. Даже несмотря на некоторый прагматизм в виде тощего тюфячка на нашей кухне.

Да и маме этот новый «учитель» нужен единственно для того, чтоб отправить Валентину в ее прекрасный Загорск «с особенным небом». Чуть не год прекрасная жительница Кабардино-Балкарии обитала у нас на кухонной лавке – с перерывом на лето. И все время проповедовала нам – однако рок я слушать не перестала, к ужасу мамы. Может, новый гуру поможет? Он не лирик, как Валентина, у него все точно подсчитано: на сколько процентов я испорчена и сколько процентов данной космосом энергии надо приложить, чтоб освободить меня от моих пагубных увлечений.

Я пошла в кухню, где сиротливо лежал на лавке Валентинин свернутый матрасик с торчащей из него простыней. Рядом с ним сидела наша жиличка и экс-наставник, свесив голову.

За столом я увидела черноголового человека.

Глядела в оторопи: человек мне известный, а кто он? Узнала по темной грубой руке, державшей ложку. Степан, жердяйский Степка, пьяница, плотник, печник, любимец Крёстной и ее попечитель!.. Теперь вдобавок поджигатель. Зарос смоляными волосами – не узнать. Борода седая, топорщится во все стороны.

Я подсела со своей тарелкой. Они с отцом допивали портвейн, вспоминали позднюю осень в Жердяях.

Отец тогда жил из последних сил в наспех проконопаченной избе: достраивали веранду.

– Ты меня помучил, холера, – посмеивался отец, – помнишь, колотился за полночь, разбудил… плачешь. Порвало ленту конвейера, ты руку по плечо в навоз, камень нашаривал… Унижен, жалко тебя. Я не устоял, отдал тебе бутылку. Утром перед плотниками оправдывался: снег с дождем, а где я им возьму?