людей и обдирать их после смерти. Вальтер стал задыхаться от бессилия и ярости: он не своровал столько, сколько страховщики, налоговики, рестораны и кафе. Им позволено, а его за незначительные сокрытия арестовали, сучье племя.
Ноги сами шагали по камере, измеряли длину и ширину, а руки привычно ложились за спиной, сцепившись пальцами так, что на них белели косточки. Страшнее всего были мысли о Ботагоз. Увёз её из Казахстана, заманил обещаниями о красивой жизни и сел в тюрьму.
– Ботагоз, – повторил он вслух и застонал от отчаяния. Как она одна справляется с малышкой в таком положении? Ждёт ребёнка. Кто ей поможет? От родителей толку нет. В часы посещений они сидели как прибитые, смотрели на него и не знали о чём говорить. Молчали. Вальтер не мог не видеть безжизненные глаза матери и трясущиеся руки отца без Евангелия. Родителей ему не было жаль, как тогда, когда не открыл дверь матери. Однажды, за год до тюрьмы, он увидел её в окно. Видимо, приехала к ним в гости.
– Не открывай, опять рекламщики, – остановил жену, когда прозвенел звонок. Поморщился, представив, как мать, одетая во всё серое, топчется у двери, разглядывает табличку с их фамилией, неуверенно тычет кнопку звонка. Стоит со страдальческим выражением на лице, вздыхает и выходит из подъезда.
Ни разу Вальтер не открыл дверь матери и отцу, не хотел, чтоб они несли ересь в дом. Сколько лет прожил с ними вместе, а не помнит, чтоб хоть раз они говорили о делах, не относящихся к Богу. Чего теперь махать руками и плакать? Вальтер ожесточился. На последнем свидании, когда родители пытались его утешить, послал их:
– Идите к Богу!
Отвернулся и ушёл к себе в камеру раньше времени.
Отец делал вид, что не так всё и плохо, но глаза у него были красные и потерянные. Наверное, не спал ночь и беседовал с Богом, спрашивал, почему так получилось.
Так и было. Отец стоял на коленях и спрашивал Бога:
– Я молился тебе денно и нощно. Бежали от тюрьмы из Казахстана, бежали и молились. Где ты был? Я проморгал вместе с тобой сына. А если бы шёл рядом с ним, увидел бы, что дорожка кривая.
Не услышав ответа на свои вопросы, начинал шевелить губами и спрашивать себя, что он знает о Вальтере: чем тот занят, какие у него планы, какая работа; Евангелие гласит, нет, не буду про Евангелие. Сноха осталась одна с ребёнком, ходит, как тень, и ей особенно тяжело, носит под сердцем второго.
Вальтер женился пять лет назад, у них родилась девочка, похожая на ангелочка, большие карие глаза, чётко нарисованные контуры лица и вьющиеся волосы пшеничного цвета. Девочка теребила взрослых вопросами обо всём, что видела. Отец замечал, как Вальтер уводил её в сторону, как только начинались разговоры про Бога. Наверное, поэтому сын снял квартиру в другом городе, подальше от родителей.
Они как будто вступили в перепалку на расстоянии. Вальтер кидал в темноту камеры вопросы отцу и слышал его монотонный голос. Солнце светит – спасибо Господу, спасибо ему за каждое движение, вдох и выдох. Отец хотел привести своих детей к вере, но не получилось: оттолкнул в другую сторону. Сколько лет прожил Вальтер в родительском доме, а не помнит, чтоб хоть раз они поговорили с ним о делах, не относящихся к Богу. Чего теперь махать руками и плакать. Стыдно перед Господом? Вальтер ожесточился. Пусть идут к Богу.
Он боялся: бросил беременную жену и маленькую дочь, когда и кто им придёт на помощь – не знал, боженьки рядом не было, а от родителей толку мало.
На прошлом свидании дочь рисовала цветочки, сидя у него на коленях, потом неожиданно повернулась к нему:
– Пап, а где у тебя болит? Ты долго ещё будешь в больнице?
– Скоро вернусь, дочь, – ответил Вальтер и испугался, что детская память дочери зафиксирует этот момент: общий зал для свиданий, мужчин в одинаковой серой одежде и женщин возле них, догадается, что это странная больница похожа на другое закрытое заведение. Может быть, отмахнётся от видений и скажет себе, что больницы были тогда такие и не будет углубляться в детали; вспоминать, как проходили контроль, прежде чем войти в здание, потом через длинный коридор проходили в дверь, которую открывали люди в форме, а выходить назад было ещё сложнее. Сначала из зала свиданий уводили «больных», родные вслед им тянули шеи, чтобы ещё раз посмотреть на них. Если бы так смотрели вслед дома, если бы так дорожили общением друг с другом, как сейчас, поглядывая каждые пятнадцать минут на часы, вытирая слёзы, может быть многие из «больных» не оказались бы в этой «лечебнице».
Вальтер не знал, что родители истерзали себя и друг друга чувством вины за всё, что случилось с ним. Они потеряли его. Не справились с ним. Что ж, значит, справится закон.
– Ну да, закон же его родил, ты вообще в стороне: не воспитывал, не учил хорошему, не учил плохому, тебя вообще рядом не было, – плакала жена и добавляла: – И меня не было, ребёнок-сирота, брошенный матерью и отцом.
Четыре месяца без сына, находившегося в тюрьме, казались вечностью. Утро начиналось с чувства непоправимого горя: их послушный и весёлый мальчик оказался в беде. И они не знали, по какой причине он оказался там.
В тот день, когда позвонила Роза, они впервые за много лет не пошли на службу в церковь. Она помогала им: нашла адвоката, оплатила все расходы, переводила деньги Вальтеру, чтобы питался тем, что было в продаже на «больничной территории».
Обычно дочь приезжала и уезжала сразу, сбегала, ссылаясь на работу. В этот приезд сообщила родителям, что приехала на несколько дней:
– Поговорить надо. Сейчас или после ужина?
– Как хочешь, доченька, – заглянула ей в глаза мать.
Вечером поужинали и сели в зале перед телевизором. Мать принесла дочери плед и устраивалась рядом в кресле, когда услышала странные слова дочери:
– Ну что, если вы не против, сегодня почитаем «моё Евангелие». Мы ведь с вами никогда не разговаривали, вы ничего не знаете обо мне.
И Роза открыла первую страницу дневника, посмотрела на них и тихим голосом прочитала:
«Сегодня они ушли на перемену, я просидела одна в классе. Да и бог с ними, переживу», я училась в восьмом классе, – пояснила она родителям, – когда нас объявили баптистами. – «Вечером дома сделала уроки, почитала Евангелие и Шекспира «Ромео и Джульетту», герои – мои ровесники», нет я была тогда даже