все глубже и глубже, а ритмичное Муонино «п-п!» продолжало отсчитывать время, как метроном. Поверенный вернул голову в удобное положение на спинке кресла и через несколько секунд потерял сознание.
* * *
В последнюю пятницу января все жители деревни, кроме старого Тонино Смеральдича, собрались рано утром на Пьоце перед Сешеви, в начале тропинки, ведущей к порту. Все они ждали, когда Тонино свистнет с вершины Перенего Мура, откуда хорошо видно море, — знака, что итальянцы уже появились на горизонте. Этот ритуал повторялся каждую пятницу, но обычно свист с вершины хребта ожидало гораздо меньше людей — только те, кто через Барзи заказал какую-нибудь посылку, а участники топливной лотереи спускались тридцатью минутами позже. Такие меры предосторожности они предпринимали из-за итальянцев, опасаясь, что у тех на подходе к Третичу может произойти стычка с полицией или другими бандитами — в общем, если что-то случится, лучше, чтобы не было свидетелей.
Этим утром на площади были все, потому что вместе с мафиози должен был прибыть и Фьердо Квасиножич, брат Бартула, со своей женой, приходившейся Муоне родной сестрой, и двумя сыновьями, своим и Бартула, которые еще ни разу не видели Третича.
Глиссеры опаздывали уже на тридцать минут, хотя море было достаточно спокойным, поэтому сельчане начали нервничать. Все что-то говорили, но тихо, почти шепотом, чтобы случайно не заглушить далекий свист Тонино, исполнявшего роль впередсмотрящего. Нервничал и сам восьмой поверенный. Он уже четвертую пятницу подряд ожидал окончания процесса доставки своего единственного, очень простого заказа. В первую пятницу ему, как и говорил Барзи, пришел только телевизор. Он отнесся к этому совершенно спокойно, потому что, с одной стороны, был рад, что дело пошло, а с другой — все еще находился под действием Муониного анестетика, который в течение нескольких дней после вырывания зуба держал его в состоянии блаженного безразличия. Неделю спустя он получил спутниковую тарелку, но без ресивера. В следующую пятницу — ресивер и радио. Но в посылке не было кабеля для подсоединения антенны, а радио представляло собой центральный модуль музыкального центра, который без усилителя и колонок не был ни на что способен.
Он взял этот прибор с собой, аккуратно упаковав его в заводскую коробку, и нервно озирался, стоя вместе со всеми на краю Пьоца. Его беспокоили не только предстоящие препирания с наглыми мафиози, но и кое-что еще. Он раздумывал, как ему вести себя с Фьердо и другими членами его свиты, как сделать их союзниками законной власти Республики Хорватии или хотя бы лояльными гражданами и гостями страны. Еще ему действовала на нервы мысль о том, что придется закончить перепихоны с Зехрой: ее прямота в описании того, что она хочет, чтобы он с ней делал, и вопросики по поводу того, как хочет Синиша, раздражали его все больше.
— Как ты можешь так говорить тому, с кем занимаешься любовью? — спросил он ее позапрошлой ночью.
— А как ты мож спрашвать такую херню у той, с кем ты трахайшься целыми днями?
Синиша не испытывал к Зехре ни капли любви, но ощущал по отношению к ней какое-то гиперболизированное уважение и благодарность. Поэтому ему хотелось получать от нее взамен что-то подобное. Он пробовал разговаривать с ней после совокупления, интересоваться ее жизнью, но смог узнать только то, что она выучилась на парикмахера, уехала из Боснии незадолго до начала войны, а до съемок «Похотливой Крошки» несколько лет была стажеркой-«поднимательницей»: работницей сцены, которая во время незапланированных остановок за кадром помогает порнозвездам вернуться под софиты во всеоружии. Он вытянул из нее несколько этих фактов и ничего больше. После позавчерашнего разговора он ощутил легкую тошноту, ему вдруг стали противны его собственные сексуальные фантазии, которые он копил в себе все эти годы и которые по большей части ему удалось реализовать здесь, в этой дыре, в доме Селима, с Зехрой. Ему захотелось обычного секса, простого и здорового, без излишеств, без такого количества похабных слов и вульгарных инструкций, вопросов, замечаний, предложений… Он захотел Жельку.
А она, забытая на какое-то время Желька, нервировала его все сильнее. Прошло уже больше месяца с того момента, когда он понял, что его судьба находится в Желькиных руках и зависит от ее желания, чтобы он поскорее вернулся к ней, чтобы он был рядом. Сначала, замечтавшись, он решил, что не пройдет и десяти дней, как Желька появится на Третиче с приказом премьера об отзыве поверенного или хотя бы с липовым заключением ее сестры о найденном у него психическом заболевании, без даты. Так или иначе, прошло уже пять полных недель с момента отправки того страстного письма, а его спасительница Желька все еще где-то в ж… Наконец, больше всего на свете Синишу бесил тот факт, что уже полтора месяца он не делает ничего для достижения поставленной перед ним цели. Проведение выборов на Третиче было все так же нереально, как и в тот день, когда он сюда прибыл, как и десять, и тысячу лет тому назад. Он перестал работать. А Желька все не приезжает.
Наконец Тонино засвистел и сбежал вниз с холма, а толпа сразу же выстроилась в колонну, отчего стала напоминать похоронную процессию, и пошла вниз по тропинке под звуки уже более непринужденных разговоров.
— Зоац ты трей роаза засвистел? — громко спросил Бартул.
— Тоам было трей луодки, — ответил ему запыхавшийся Тонино, едва добежав до тропинки. — Трей глиса.
— Трей глиса, ха! — гордо вскрикнул Квасиножич, чтобы все его слышали. — А гдей?
Тонино опустил голову.
— Пред пуортом.
— Уот?! Зоац ты роаньше не засвистел?
— Меня прихвоатило муоё энто… — ответил Тонино, виновато глядя в сторону. — Йо был пердутто. Скузатойте меня.
— Идиё-о-от… — в бешенстве закричал Бартул и замахнулся, как будто хотел влепить Тонино пощечину, но Синиша свободной рукой успел схватить его за запястье.
— Эй! Алло! Что на вас нашло? Только троньте его, и я вас всех отправлю за решетку! Пол-острова в тюрьму, пол-острова в психушку! Ясно вам?
Барт испепелил его взглядом, высвободил руку и быстро пошел в начало колонны.
— Банда аутичная… Дегенератская… Скоты дебильные… — бормотал поверенный себе под нос.
— Не говори так. Спасибо тебе, но в самом деле, не нужно было. Барт бы меня не ударил, поверь. Он это один раз сделал, лет десять назад, когда только приехал, и тогда мой отец сказал ему перед Зоадругой, что зарежет его и всю его семью, если он меня еще хоть раз тронет. И его, и любого другого, кто осмелится.
— Ого, с ума сойти! Неудержимый старик, да? Это было