в одной руке зонт, а другой протягивая ему узелок, свернутый из кухонного полотенца.
— Жучь энто! — сказала она таким тоном, как будто сердилась за что-то на поверенного. — Чу зис, андэстуд? Итс нэйчурал пэйнкилла!
Как только Синиша боязливо взял сверток из ее рук, Муона развернулась и скрылась в ближайшем переулке.
— Как переводчик я должен тебе помочь, — послышался сверху, с узкой лестницы, заспанный голос Тонино-младшего. — Она сказала, что ты должен жевать то, что она тебе дала. У тебя что-то болит?
— Зуб, парень. Я готов вплавь добраться до материка, лишь бы перестало.
— Тогда жуй.
На кухонном полотенце, разложенном посередине стола, лежало восемь темно-зеленых лохматых горошин, свернутых из каких-то листьев. Боль в глубине челюсти позволила Синише лишь слегка усмехнуться самому себе перед тем, как он взял в рот первый шарик и начал жевать его. Сначала он ощутил такую горечь, какую не чувствовал никогда в жизни, потом во рту начался настоящий пожар, который далее сменился сладостью перезрелого фрукта, а в конце снова пришла горечь каких-то адских испарений — то, что он жевал, стало успокаивать боль меньше чем через минуту.
— Дружище, что это такое? Из чего она сделала эти шарики?
— Точно не знаю, — зевнул сидевший за столом Тонино. — Смесь местных растений и каких-то еще, которые она привезла с собой в виде семян из Австралии и посеяла здесь, по всему острову. Не хочу брать грех на душу, но люди говорят, что внутрь она также кладет высушенную козью горошину.
Синиша несколько раз гадливо цокнул языком:
— Как по мне, так это свежее лошадиное…
— На Третиче нет лошадей.
— Да знаю я, просто говорю, какой вкус. Отвратительно, и не просто похоже, а знаешь… Ладно, а что мне делать с остальными? Она мне ничего не сказала: жевать, когда заболит или независимо от этого, например три раза в день перед едой, как лекарство?
— Принимай, только когда заболит. Если там состав как обычно, то каждый шарик действует где-то час-полтора.
Вечером того же дня, с опухшей щекой и истощенный от убийственной боли, придерживаясь за плечо Тонино, поверенный кое-как дотащился до дома Бартула и Муоны Квасиножич.
— Мы воас аспетовали церез пуол цаса, в три куарты… — сказал им Барт вместо приветствия. — Но прошу в пуогреб.
Через массивные деревянные двери, выкрашенные в черный цвет, они попали с улицы сразу в погреб. Как только они вошли, Барт закрыл двери на засов и жестом показал Синише на маленькое кресло посреди комнатки. Потом он взял большую глиняную чашку и наполнил ее каким-то спиртным напитком.
— Н-н-н-н-н… — подал голос поверенный, махая руками и вертя головой.
— Не ноад бояца, повери, донт би фрэйд. Энто не для тебя, итс фо май тулс, — ответил, улыбаясь, Бартул и достал из ящика завернутые в полотенце стоматологические щипцы: одни побольше, другие поменьше. Хозяин дома протер их тем же самым полотенцем и погрузил в чашку: — Дизинфэкша!
В это время через маленькую заднюю дверь в погреб вошла Муона. Она была коренастая и ходила вперевалку, на ее добродушном лице светилась искренняя улыбка, а в ее одежде нельзя было найти две вещи одного и того же цвета. Зеленый джемпер на пуговицах, блузка цвета цикламена, синяя юбка, коричневые носки и, поверх всего, красный фартук с оранжевыми цветками… Во время трех своих предыдущих появлений на публике Муона всегда была в черном пальто и с темно-зеленым платком на голове. А теперь, когда она появилась во всей своей красе, с собранными наверх седыми волосами и в таких же серых теплых тапочках с пришитыми сверху плюшевыми головками коал, поверенный по-настоящему ее испугался. Но по мере того как она, раскачиваясь, приближалась к нему, Синиша все сильнее ощущал исходившие от нее тепло и сочувствие.
— Н-н-н-н-н-н… — поприветствовал ее поверенный с исказившимся гримасой боли лицом, показывая пальцем в основание левой челюсти.
— Оупэн, оупэн… — мягко сказала она, улыбаясь материнской улыбкой. — Лайт! — обратилась она повелительно к мужу, когда поверенный послушно открыл рот. Барт быстро достал из кармана комбинезона ручной фонарик.
— Повэри, ноу кьюар… Маст пул ит аут. Вырвоать… — поставила диагноз Муона, «дотторесса оф олл боляшши», спустя минуту, в течение которой она осматривала нижнюю левую «семерку» и легонько постукивала по ней указательным пальцем. Синиша, уставший от боли, с безразличием пожал плечами и приставил указательный палец к своему виску, как будто хотел выстрелить себе в голову. Искренне обеспокоенный Тонино ответил ему подбадривающей улыбкой.
— Южуалли мне соамому неприятна энта робота, но дессо… — процедил тихо сквозь зубы старый Квасиножич, достал большие клещи из чашки с ракией и стал со знанием дела рассматривать их в контровом свете.
— Барт, плиз… — укорительно сказала ему Муона, доставая из кармана фартука два бумажных свертка. — Энтот дессо… — обратилась она вновь к Синише, разматывая меньший из свертков и доставая из него травяной шарик, — энд энтот лэйтэр… Пуосле.
Второй сверток, оставшийся на потом, она убрала обратно в карман, а первый шарик положила поверенному точно на больной зуб.
— Нау байт ит. Не жучь! Донт чу, джаст э байт, стронг, стронгэ… Буон… Холд ит соу… Нау ви вэйт.
Синиша, крепко сжимая в зубах становящийся все более горьким шарик, вопросительно поднял брови и показал на свои наручные часы.
— Пуол ури, — ответила Муона, — халф эн ауа. Холд ит тайт, донт ивэн мув.
Откуда-то из-за Синишиной спины Муона и Барт принесли три старых деревянных стула и поставили их небольшим полукругом перед его креслом. Барт оседлал стул, положил локти на спинку и, подперев подбородок ладонями, стал смотреть на поверенного, для которого, казалось, жизнь становилась все более невыносимой: из полузакрытого левого глаза скатилась слеза, которую он быстро вытер ладонью, рассчитывая, что никто не заметит.
— Муона, а ноаш повери выжвет? — спросил Бартул, изображая крайнюю обеспокоенность. — Ты хуорошо сделала анестетик?
— Барт, плиз! — вновь одернула его разноцветная негритянка, на этот раз строже, размотала второй сверток и стала заново скатывать шарик болотного цвета, периодически слегка поплевывая на него: «П-п!». Когда Синиша это увидел, его пробрала холодная дрожь.
— Йо слыхоал… — произнес Тонино, желая разрядить обстановку, — что к воам возвращается броат Фьердо.
— Йес, олсо, рэтайрэд… И ш ним приедут жена, ну, Муонина сиостра, анке двоа сына: евой и моуй пиорвый. Соло на уно сеттиману, приедут на Трециць, на Тёрд Айленд, откуд их оцы! Пиорвый роаз, фёрст тайм! — ответил ему гордо Бартул Квасиножич. Синиша с интересом приподнял голову и широко, насколько мог, открыл глаза, но голоса Бартула и Тонино доносились до него как будто из колодца, который становился