Читать интересную книгу Праотец Мосох - Константин Пензев

Короче говоря, преподобный Нестор давно уже «почил в бозе», но дело его, как это иногда случается в России, живет и процветает. Так, в изданной в 1999 году Институтом этнологии и антропологии РАН коллективной монографии «Русские» утверждается вполне однозначно: «История русского народа началась с эпохи Древнерусского государства — Киевской Руси, — занимавшего большую часть Восточно-Европейской равнины»{258}.

Естественно, что при таком идеологическом подходе к делу, историку не остается ничего иного, как заселить земли будущей Московии финно-уграми. Именно так и поступили историки XIX века. По их утверждениям, территория Волго-Окского междуречья с древнейших времен и до ее славянизации в IX–X вв. являлась исконной землей финских племен, которую те безропотно передали славянским колонизаторам и, очевидно обладая выдающимися лингвистическими способностями, перешли в обиходном общении на чистейшую индоевропейскую речь. Увы, в великорусском языке даже число итальянских заимствований больше, чем финно-угорских, не говоря уже о греческих, латинских, французских и английских. Если же вы, читатель, считаете, что русский народ, ассимилировал еще и древних римлян с англосаксами, то бросьте эту книгу и не читайте ее.

Так ли уж верно утверждение о том, что история русского народа началась с Киевской Руси? Ужели русские летописи свидетельствуют об этом прямо и недвусмысленно?

Дело вовсе не в том, что не сохранилось документов свидетельствующих о древности северо-восточных русских княжеств. Даже того, что есть, вполне хватает, чтобы вести линию русского государства от Ростова и Новгорода, поскольку Рюрика позвали на княжение именно новгородцы (точнее, ильменские словене). Олег, который угнездился в Киеве и назначил его «матерью городов русских», согласно ПВЛ, являлся боярином Рюрика и не принадлежал к княжескому роду, что указывает на вторичность Киева по отношению к Новгороду. Эта вторичность подтверждается ПВЛ, достаточно только вспомнить характеристику Киева данную Нестором: «И поидоста (Олег. — К.П.) по Днепру и узреста на горе градок мал (выделено мной. — К.П.)» (Пискаревский летописец).

Киев, как торговый центр, явно уступал Новгороду, который являлся северным терминалом Волжского торгового пути. Последний же был главнейшей внешнеторговой артерией, соединяющей во времена Средневековья русские княжества с Ираном и даже с Индией. По словам И. В. Дубова, автора монографии «Великий Волжский путь»: «Новейшие данные подтверждают заключение Б. А. Рыбакова, согласно которому первым важнейшим направлением древнерусской торговли было арабо-иранское, а… главную роль в нем играла Волжская система»{259}.

Что касается пути «из варяг в греки через Киев», то им пользовались преимущественно поляне. Вот как выглядит описание пути «из варяг» и далее в изложении Лаврентьевской летописи: «Поляномъ же жившимъ особе (выделено мной. — К.П) по горамъ симъ, бе путь изъ Варягъ въ Греки и изъ Грекъ по Днепру». Т. е. «полянам же, жившим отдельно по горам этим, был путь «из варяг в греки» и «из грек» по Днепру».

Реальный маршрут торговли Варяжского Поморья с Константинополем «давно и хорошо известен археологам и историкам. Речь идет об основном трансевропейском торговом пути, известном с глубочайшей древности. По воде этот путь в античное время начинался в дельте Дуная, где еще в VII в. до н. э. милетскими колонистами был основан большой город, получивший название Истрос/Истрия, и шел вверх по реке до знаменитых дунайских порогов… Этот маршрут известен еще с раннего неолита (IX–VIII тысячелетие до н. э.) и хорошо изучен археологами, которые находят вдоль него изделия из раковин Spondylus, а также сами раковины, которые распространены только в Черном, Мраморном и Эгейском морях… Это был кратчайший, наиболее удобный путь из Северной Европы в Византию и в Святую Землю, которым пользовались все без исключения торговцы и путешественники европейского Севера, а также стремившиеся в Царьград европейские и скандинавские авантюристы»{260}.

Впрочем, и это еще не все. Историкам XIX века была достаточно хорошо понятна вся шаткость официальной «прокиевской» исторической конструкции. Так, В. О. Ключевский писал: «Около половины XII в. начинает понемногу (выделено мной. — К.П.) прокладываться и прямоезжая дорога из Киева на отдаленный суздальский Север. Владимир Мономах, неутомимый ездок, на своем веку изъездивший Русскую землю вдоль и поперек, говорит в Поучении детям с некоторым оттенком похвальбы, что один раз он проехал из Киева в Ростов «сквозь вятичей». Значит, нелегкое дело было проехать этим краем с Днепра к Ростову» («Курс русской истории»). Таким образом, русский Северо-восток развивался самостоятельно и самобытно и не являлся какой-то киевской провинцией. Более того, есть все основания утверждать, что и основная масса русского населения проживала именно во Владимиро-Суздальском княжестве, а не на Киевщине, причем проживала здесь издревле, задолго до явления полумифического Рюрика.

Первое упоминание о Ростове Великом в ПВЛ относится к тому же времени, что и упоминание о Киеве, т. е. к 862 году. Тогда же называется Полоцк, Муром, Белоозеро, Новгород, Изборск. Утверждать о том, что великороссы есть потомки киевских мигрантов нет никаких оснований. Так почему же тогда российские историки выводят великороссов из Киева, а не из того же Новгорода? Естественно, поскольку в Ростове, согласно ПВЛ, в 862 году проживала меря, то меря может быть только финно-угорским народом и никак иначе, тем более, что в ПВЛ сказано: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: Чюдь, Меря, Весь, Моурома, Черемиси, Мордва, Пермь, Печера, Емь, Литва, Зимьгола, Кореи, Морава, Лубь» (Типографская летопись). Тот факт, что меря проживала в городе с вопиюще славянским названием Ростов, мало кого из российских историков смущал и смущает, поскольку они еще и не такими фактами успешно пренебрегали.

Справочная литература (БСЭ) утверждает прямо: «Язык меря относился к финно-угорской семье». Но почему? ПВЛ не сообщает, на каком конкретно языке или диалекте общались «инии языци». В вышеприведенном списке, к примеру, присутствует литва, но литва не относится к финно-уграм. Корсь это кургии, они являются балтами, к последним относятся земгалы и латгалы.

Антропологические данные мерянцев в XIX веке были уже хорошо известны. В словаре Брокгауза сказано вполне определенно: «По форме черепа у Мери преобладала долихоцефалия, особенно в Тверской, Ярославской, Московской и Владимирской губерниях». Между тем, если находка брахицефального черепа на территории Северо-востока Европы дает основания говорить о присутствии здесь финно-угров, то получается, что и находка сугубо долихоцефального черепа позволяет утверждать о том же? Таким образом, согласно методике, избранной российской исторической наукой, находка любого черепа дает основания утверждать, что территорию будущей Великороссии в древности заселяли финно-угры. Зачем вообще, в таком случае, проводить какого-либо рода антропологические исследования в России, если и так известно кому принадлежат все найденные здесь кости?

Более того, первый комплексный анализ субстратной дорусской топонимии всей лесной зоны Европейской России с привлечением данных прибалтийско-финских, саамского, поволжских финских, пермских, балтских, славянских, иранских языков был проделан М. Фасмером и только в работах 1934; 1935; 1936; 1941 гг.{261}, причем я даже не смею думать, насколько он был тенденциозен в данном вопросе. Совершенно непонятно, как могли утверждать историки XIX и начала XX вв. о заселении в древности центра Русской равнины финно-уграми. На чем они основывались, на гениальных научных озарениях или правительственных инструкциях?

Тенденциозность при освещении ранней этнической истории Северо-восточной Европы настолько велика и настолько явно бросается в глаза, что в конце 50-х годов XX века акад. П. Н. Третьяков вынужден был урезонивать не в меру ретивых коллег: «В нашей литературе, посвященной древней археологии и древней истории финно-угров, установилась одна традиция, с которой необходимо вести борьбу. Любая гипотеза или любой факт, касающиеся вопросов этногенеза, скажем, восточных славян, или скифов, или фракийцев, обычно сразу же берутся под придирчивый обстрел критики. От автора гипотезы требуются доказательства, которые далеко не всегда бывают. Что же касается финно-угорской проблематики, то здесь господствует относительное спокойствие. Считается аксиомой, что на севере в лесной полосе издавна жили финно-угры, что этногенетические процессы протекали здесь автохтонно и что здесь, собственно говоря, и спорить не о чем. Это, конечно, далеко не так»{262}.