Читать интересную книгу В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

«Да нет пока еще. Пока еще нет».

Чувство стыда мне не свойственно, поэтому часто краснею. Вспомнил почему-то, как жена его мне сказала в коридоре: «Никогда мы с вами не встречались в облаке снегопада и необязательного одинокого чаепития».

А и действительно!

Тут я оборвал свой тост при общем молчании. Выпить захотелось. Осталась только бутылка ликера, зеленее зелени. Научились, сволочи! Насадил на вилку сардельку, она молодо брызнула. А я заскучал.

Доборматываю уже тост, поскольку все молчат, объевшись моим красноречием. Проводили мы, говорю, лучших друзей, одних – в бессрочную эмиграцию, других – в эмиграцию духа. Андрея Дмитриевича вот уже сколько времени с нами нет. Устал он жить в тот как раз день, когда восстали декабристы. А знаете ли вы, что он совсем не пил и любил подогретую селедку. Такие детские капризы разве бывают у кого-нибудь, кроме великих?

Раздухарился я, песни стал петь, привязываться по мелочам. Еще зеленого глотнул, захотелось выскочить на улицу и полетать.

И тут пришли гости.

Кураж

Антиисторическая новелла

Произошло это буквально вчера. В крайнем случае, позавчера. То есть могу ручаться как бы за каждую деталь.

Иду откуда-то и куда-то не торопясь – обстоятельства не имеют значения. Рано. Вдруг, ба! Во-ка на! Навстречу Ельцин. Щурится. Свеженький. Сразу видно старого волейболиста и зашибалу.

Мать, думаю я, ты моя матушка!

Воробьи расшевелили сирень не хуже ветра. Тоже чуют – президент к народу вышел. А народу-то на улице – один я и есть. Ну, думаю, Вася, давай вперед и не микшируйся. Или не накипело? Все в постели свои попрятались, а ты, Вася, давай, давай!.. Тем более охранники держатся скромно и дают полную свободу демократии.

Наступаю каблуком на улитку, ниоткуда взявшуюся, и руку протягиваю:

«Здравствуйте, Борис Николаевич!»

«Здравствуй, – отвечает. – Как звать? Происхождение, пол, судимость, особые привычки? – и вдруг подмигивает: – Погода шепчет?»

«С Псковщины я, – говорю, набравшись мужества. – Зовут Вася. Приехал на экскурсию по столичным магазинам. Есть у людей много чего скопившегося… в виде вопросов, – и тоже вдруг подмигиваю: – Может, зайдем куда, посидим, поговорим?»

«Да рано еще, – отвечает. – И потом, я, Вася, на службе. У меня сейчас по программе общение с народом. Мне жена по этому случаю даже воротничок дважды крахмалила и гладила. А ты меня в забегаловку тащишь, которая к тому же еще не открыта».

Я угрюмо спускаюсь по ступенькам к самой реке. Вынимаю два складных стаканчика, нагретую животом флягу, перочинный ножик, походную пепельницу с морским якорем, очень, надо сказать, женственную и загорелую куриную ножку, надушенную аэрофлотом бумажную салфетку от подруги, мундштук, шведские спички, иконку святого Николая, зубную щетку для очистки хлеба от табака, четвертинку хлеба, сувенирное гусиное перо на случай неожиданно изящного презента, ключ от квартиры, пробитый талон на трамвай и говорю, не поднимая взгляда:

«Садись».

Он смотрит на меня так лохмато, светлоглазо, будто сразу от всей страны привет шлет. Но у меня вопросы тоже нешуточные, и водка, к тому же, стынет. Выпиваю сам, взгляда по-прежнему не поднимаю. Предупреждая готовящийся уже кураж, спрашиваю спокойно:

«Вот ежели коня стреножить, а потом сказать “беги”, то что получится?»

Он пиджак снимает, аккуратно кладет на лесенку и говорит с дворовой ухмылкой:

«Тебе в глаз сразу дать или сначала выпьем за помин души?»

Выпиваем, отламываем кусочки, утираемся по очереди душистой салфеткой. Но меня так просто не расслабишь.

«Вопрос первый: почему партийные деньги до сих пор не найдены?»

«Э-э-э, вспомнил. И я-то их держал, только когда получал зарплату, а ты почем знаешь, что они вообще есть?»

«Ответ общий, – говорю, – и неубедительный. Мне интересно, а жуликов с ваучерами тоже не можешь отыскать? Милицию приструнить вместе с мафией и мелкими мародерами? Распутных наших гражданок в дом родительский вернуть? Телефонные и компьютерные бандиты, видишь, расплодились! Рождаемость какая? Самоубийств о-го-го! О киллерах уже молчу. Вообще, одни голодают, другие завшивели совсем. Для того мы, что ли, страну разрушали?»

Жует, молчит, смотрит на меня светлоглазо.

«Ну что я, Христос, что ли?»

«А мы тебя избирали или так, феньками прикидывались?»

«Нет, табло я тебе все-таки попорчу! Христа вы тоже избирали?»

«Философию не разводи. Шахтеров и учителей не уважаешь? Солдатских матерей не уважаешь?

С депутатами ссоришься каждодневно, хотя и среди них есть хорошие люди. Интриги вокруг тебя. Перед ветеранами лебезишь, но что толку? Медаль на бутерброд не положишь! Аппаратом оброс! Бесплатных лекарств у матушки нет. Обеща-ал!»

Выпили еще, посмотрели на воду, развеселился президент.

«Помнишь, как на пустырях в волейбол играли? Опускал мяч в пыль мимо блока, как гвоздь забивал. Однажды кто-то привел на площадку тигра. Сероглазая моя: “А-да-баба! Ба-ба-а-да?” – я, разумеется, пошел пешком в пасть. Вышел, а ее нет. С тех пор не виделись. А ты говоришь, приватизация!»

«Я говорил приватизация?»

«А ты приватизация не говорил?»

«А я приватизация не говорил!»

«Ну вот, а ты говоришь!»

«А я и не говорю».

«Ну и хорошо. А то, честно говоря, терпеть не могу, когда говорят приватизация!»

«Слушай, а что такое приватизация?»

«Ну, ты даешь! – хохочет. – А я почем знаю? Тоже мне нашел Спинозу!»

Неожиданно на парапете появилась еще бутылка. Я пожалел, что у меня нет телохранителей. Хорошо работают.

Трамвай невдалеке сбросил свои невидимые искры и задышал. Утро алело, река колыхалась, как стяг перед употреблением демонстрацией. Мужик в окне принялся загорать спину. Борис Николаевич наклонился ко мне и конфиденциально сказал:

«Ты знаешь, что государства нет?»

«Как? Уже профукали?» – вскрикнул я.

«Тихо! – сказал он, оглядываясь на телохранителей. – Они ведь стреляют без предупреждения. Я в том смысле, что государства вообще нет».

«А что же есть?»

«Ты, я, моя жена, твоя любовница, дети там от разных браков, шофер, повар, эти вот шварценеггеры, генерал – жополиз и отравитель Дездемоны, вот у нас здесь с тобой еще по капельке, а государства нет. – Он посмотрел хитро снизу вверх на прибывающих уже в жизнь прохожих женщин и добавил: – Две-три пары красивых женских ножек. Есть. Но, как ни развивай экономику, больше со времен Лермонтова разом никогда не водилось».

Я был потрясен его начитанностью и доступностью ассоциаций. Но и неопределенностью этой внезапно открытой мной ситуации тоже. Как же без государства, мать честная! А я тогда без него совсем что? Муравей на поляне? И кто мне это конфиденциально объявляет?»

«Верни государство! – кричу. – Нас утро встречает прохладой, понял? Что мне твой рынок на нашем базаре! Дай мне капитализм с человеческим лицом!»

«И капитализма нет».

«Тогда ловим машину и едем в Кремль делать революцию!»

Выскочили мы с ним на дорогу, машем руками, пытаемся объяснить знаками важность нашего мероприятия. Никто не останавливается. Я на своего спутника пальцем показываю с выражением почтительного ужаса – не узнают.

«Как же могут твои законы работать, если тебя на улице даже не узнают? – кричу. – К народу редко выходишь!»

«Слушай, – говорит, – угомонись. Революции тоже нет. Колбаса, водка, деньги, дворники, баба – бывает есть, бывает нет. Хамство есть. Насчет любви надо еще посоветоваться».

Тут я заплакал. Вспомнились мне мама-сирота, папа-сирота. Обездолены они были советской властью. Но если ни государства, ни революции, ни даже капитализма нет, тогда за что же им досталось?

Борис Николаевич стоит надо мной, гладит по голове, успокаивает.

«Слушай, мое время кончилось. Ты уж давай как-нибудь сам. А мы там наверху что-нибудь сообразим. Сдвинем как-нибудь с места эту кобылу истории. Народ-то у нас, судя по тебе, хороший».

«А история, что ли, есть?»

«Как же, Вася, мы ведь ее с тобой и пишем».

«Неграмотный я, – отвечаю. – Болел в детстве».

«Это не важно. Мы ведь пишем ее серпом и молотом. Жаль, о любви мы с тобой толком не поговорили. До следующего, значит, вторника. В будущем году. Чтоб был на месте, понял?»

«А социализма тоже нет?» – спрашиваю.

«Социализм мы с тобой, Вася, отменили. Ну, прощай».

«До свидания, Борис Николаевич».

Поцеловал он меня крепко, по-отечески.

«Только я не Борис Николаевич».

«Не важно, я ведь тоже не Вася. И на Псковщине никогда не был. А дом мой вот – за углом. Зато хорошо поговорили».

Он уходил, палимый солнцем моего детства, отрочества, юности и, вероятно, старости. «Борис Николаевич, – думал я. – Эх, Борис Николаевич».

На душе было муторно. Но слезы уже просохли.

Признания маргинала

Не могу я сказать правду о женщине…

Такие, брат, дела. Не могу я сказать правду о женщине. Во-первых, что ей в том? Что ей с этой правдой делать? Во-вторых, правда эта похожа на портняжью подушечку с булавками. Женщина же принимает все, что ей ни подносишь, доверчиво, как апельсин. То есть может уколоться. Мне это занятие давно не доставляет удовольствия.