Читать интересную книгу Головокружение - Франк Тилье

Я оставался в палатке, пока грудь Фарида, прижатая к моей груди, не остыла. Не помню, сколько еще времени это хрупкое тело хранило тепло, но понемногу все, что можно назвать жизнью, уходило из него, растворяясь в проклятой пропасти. Я не верил в Бога и в загробную жизнь, а он верил, вот что было важно. И я всем сердцем надеялся, что он вырвется отсюда и поднимется в небо, которое так любил. Молча расстегнув молнию на спальнике, я раскрыл его и набросил на Фарида. Завитки черных волос выбились из-под покрова, и я наклонился и поправил их, чтобы тело скрылось полностью. Потом прошептал ему то, что, наверное, отец должен был бы сказать сыну: пожелал удачи и простил. Без сомнения, это была молитва.

Выйдя из палатки, я подошел к Мишелю, который молотил и молотил по льду.

– Фарид умер.

Он, пыхтя, обернулся ко мне:

– Видел, сколько я уже сделал? Хороша работенка, а?

И он отпихнул ногой горки ледяной крупы.

– Если поможешь, мы выберемся отсюда часов за пять-шесть.

Сейчас он был мне противен до глубины души.

– Ты должен дать мне горелку. Я хочу натопить воды, чтобы обмыть тело. А потом скажу слова молитвы. Что-нибудь такое… более торжественное.

– Молитву, говоришь? Ты что, издеваешься? Горелка останется где стоит.

– Ты убил мальчишку. Если мы когда-нибудь отсюда выберемся, я постараюсь, чтобы ты окончил свои дни в тюрьме.

– В тюрьме? Это было бы шикарно.

Он смерил меня косым взглядом:

– Ты что, думаешь, сыщики поверят первому же слову психа?

Я потерял над собой контроль и вцепился ему в горло. Мне хотелось, чтобы его башка отлетела прочь, как пробка от шампанского, и чтобы он знал, кто его убивает.

– И в тебе нет ни капли сострадания?

Мы сцепились и покатились по земле. Своей железной маской он крепко заехал мне по носу. В ушах у меня раздался треск, по губам потекла кровь. Барахтаясь, мы выпихнули из крепления баллон с ацетиленом.

Пламя горелки погасло.

Наступила полная тьма.

Мы тут же прекратили схватку.

И тут прозвучал сигнал тревоги: зашипел газ.

Утечка.

В темноте Мишель выпустил меня, и я услышал, как он ползает по ледяной крошке. Оглушенный, я сел, весь дрожа. Ледяной туман застилал глаза. Паника охватила меня, и я лихорадочно ощупывал землю.

– Скорее! Газ уходит!

– Баллон у меня!

Я подполз на ощупь и нашарил руку Мишеля с газовым баллончиком, который поддерживал нашу жизнь с той минуты, как мы очнулись в подземелье. Баллон шипел все сильнее, вокруг распространялся резкий запах. Я нащупал рукой наконечник и отключил подачу газа, но шипение продолжалось. Наверное, на баллоне трещина… Может, соскочила гайка, которую я уже однажды закручивал, может, какая другая мелкая деталь на выходе газа.

Мишель заорал мне прямо в ухо:

– Весь газ уйдет! Сделай что-нибудь!

Я ничего не видел. Из носа на пальцы лилась кровь, и я мог дышать только ртом. Каждая потерянная секунда стоила минут и часов жизни. Время бежало все быстрее. Мы топтались вокруг баллона, пытаясь найти выход. Мишель снял куртку и попытался заткнуть дыру в баллоне, но газ проходил сквозь любую преграду, сквозь ткань, сквозь малейший зазор. Сделать ничего было нельзя. Ничего.

– У меня есть зажигалка, – прохрипел Мишель, – можно посветить, чтобы починить баллон.

– Нет! Сгорим заживо!

Он замолчал. Я еще попробовал поправить регулировочный винт, шланг. Ничего не выходило.

– Пошарь вокруг, может, что-то отскочило: винтик, кран, гайка!

В темноте я рылся заледеневшими руками в кучках льда. Газ шипел вовсю, наши глотки тоже свистели и шипели. Никогда еще в этой пещере не было так темно и холодно.

Наконец последняя струйка газа улетучилась с усталым чмокающим звуком. И надолго настала тишина.

– Эта идиотская драка дорого нам обошлась. Может, надо было чиркнуть зажигалкой и спалить обоих, к чертовой матери. Все бы быстро кончилось. А теперь что делать?

Мы словно плыли ни в чем и нигде. Не было видно ни рук, ни ног.

– В палатке есть еще горелка. Чуть-чуть света даст. Сколько, Мишель? Сколько там осталось газа, по-твоему?

– С полбаллона осталось.

Полбаллона… Я поднялся.

– Четыре часа! Это много, четыре часа! А если экономить, то и дольше хватит!

Я потянул его за рукав:

– Давай! Давай отыщи горелку!

Мишель встал, и я услышал, как он топает к палатке. Он долго чиркал зажигалкой Фарида, пока наконец слабый огонек не осветил наше самое ценное имущество. Тридцать сантиметров пластика на две человеческие жизни.

Я обхватил голову руками. Четыре часа… О господи… Последние четыре часа, которые я проживу. Но что такое четыре часа? За четыре часа Франсуаза родила Клэр.

Четыре часа. Но это конец. Смертная казнь. Я-то думал, что мы продержимся еще дня три-четыре, а то и пять! А может, и неделю… А тут – четыре часа…

– Эй, Мишель! Давай иди сюда с газом!

Искорка тепла отдалилась, и Тьма поглотила ее почти сразу. Я уселся в позу эмбриона, обхватив руками плечи, как в детстве, когда слышал шаги отца на лестнице.

Я ждал. Ждал возвращения Мишеля, хватался за него, как утопающий за плот. Он вел себя непростительно, как варвар, но мне не хотелось, чтобы он меня бросил. Не хотелось умирать. Тем более так, одному, в кромешной тьме пропасти.

Вокруг все было каким-то ненастоящим и зловещим.

Наконец появился Мишель с горелкой в руке. Она была поставлена на самый малый огонь.

– Мне уже можно подойти? – спросил он.

Ацетилен уже должен был рассеяться.

– Давай.

Он осторожно приблизился и поставил горелку рядом с баллоном с ремешками. Все озарилось живым светом. Я наклонился и поднял треснувший болт и круглую гайку, которые лежали на льду совсем рядом. Мишель уселся напротив, сунув зажигалку в карман брюк.

– Ты сказал, примерно четыре часа. Четыре часа, а я даже уже не понимаю, что это значит.

Он несколько секунд помолчал.

– Слушай меня, Жонатан, слушай внимательно. Это худшее из решений за всю мою жизнь… Надо дать газу выгореть еще наполовину. И вот как раз тогда…

Он сел совсем рядом со мной, всего в нескольких сантиметрах. Его дыхание утратило запах. Теперь от него несло пустотой, полным отсутствием жизни.

– Я попытаюсь использовать свой шанс, забрав горелку. Я попытаюсь пробиться сквозь завал, мне… Он поднес руки к голове. – Ну, в общем, ты меня понял? Что толку израсходовать газ до конца, а потом сдохнуть вдвоем на корематах? Надо все испробовать. Даже если я взорвусь.

Я не мог препятствовать ему в желании жить. И я согласился, пытаясь сохранить мину гордой и сильной личности. Но вот чего я страшился… Умереть в одиночестве, в полной темноте. Мишель уже уходил, когда я схватил его сзади за штаны:

– Если уж так должно случиться…

Я указал на острый камень:

– Ты мне его оставишь?

Он раскрыл ладонь и посмотрел на обломок скалы, который позволил нам делать уйму вещей: есть, пить, резать мясо… А теперь вот… и умереть…

– Можешь на меня рассчитывать.

Он крепко, до крови, сжал камень в кулаке.

– Мы оба, и ты и я, натворили дел. Но нельзя мешать человеку умереть, как он хочет. Достойно, не обоссавшись…

– Спасибо…

Он застыл, уставившись в землю:

– Фарид умер, потому что сделал нам зло. Он сделал зло нам обоим, Жонатан.

Он схватил меня и поставил на ноги:

– Давай за работу. Надо действовать как можно быстрее и постараться добраться до темного пятна. Становись напротив ледника, а я погашу свет. Будем его зажигать каждые полчаса, чтобы посмотреть, насколько мы продвинулись.

Он поставил горелку рядом с прозрачной стеной. Я подошел, держась рукой за нос и утирая кровь рукавом куртки. Правая ноздря распухла, – видимо, удар сместил перегородку. Стиснув зубы от боли, я ощупал нос. Так и есть, хрящ ушел направо, это всегда бывало, стоило мне удариться носом. Я хорошо знал, какую боль мне сейчас предстоит вытерпеть. А может, не надо вправлять перегородку? Чего ради? И однако, я плотно сжал нос пальцами, как тисками, и рванул налево. Раздался хруст, и я повалился на землю, громко вскрикнув. Снова, но уже в последний раз, хлынула кровь.

Я потянул воздух носом, теперь ничто не мешало дышать.

Мишель загасил горелку.

Он остервенело колошматил по льду острым камнем, а я поднял цепь и вслепую принялся долбить ею. Нос на каждое движение отзывался болью, меня сгибало пополам, но чем больнее было, тем быстрее я колотил. Мелкие ледышки отлетали мне в рот, и я их разжевывал. Было больно, отовсюду наступал холод. Я уже не видел ни Мишеля, ни Фарида, ни Клэр, ни Франсуазы. Только себя и свое отражение в зеркале льда и страдания. Одни и те же движения, одно и то же мигание света: зажегся, погас, опять зажегся, опять погас. Проходили часы. И тут Мишель схватил меня поперек живота и оттащил в сторону: