бальной залы XVIII века, где некогда танцевали чопорные польские (полонезы. — Cocт.) и грациозные менуэты под звуки крепостной музыки. Позднее появился здесь рояль, типичный flügel орехового дерева, звучавший еще в 1924 году. Гречаниновские романсы в авторском исполнении[73] сменялись вальсами и кадрилями, создававшими незабываемое впечатление от этого импровизированного бала в полусумраке старинной залы, освещенной лишь теряющимся светом лампы и одной свечи...
Дребезжащие струны расстроенного инструмента совсем по-особенному передавали старинные вальсы, романсы и арии позабытых авторов, чьи имена воскрешали из забвения многочисленные тетради старинных гравированных нот. Не только обстановка, не только музыка, даже костюмы позволяли воскресить в Ольгове картины былой жизни. В одной из кладовых дома сохранялся еще старый гардероб владельцев — камзолы и кафтаны цветного бархата, расшитые шелками, серебром и золотом, головные уборы и рядом с ними театральные шлемы, картонные и жестяные, бутафорское оружие и другие предметы быта и театрального реквизита.
Дом был наполнен мебелью красного дерева, ореховой, карельской березы работы старинных мастеров, а также и своей собственной, крашеной, доморощенного изготовления. Парадная спальня с кроватью под пологом, будуар, многочисленные гостиные, невысокие комнаты на антресолях — все это было обставлено подчас превосходными предметами декоративного искусства. В старых бюро и секретерах остались письма и счета, на стенах — акварельные и рисованые портреты наряду с сувенирами заграничных путешествий, разбросанными по столам. Все это вместе создавало своего рода единственное впечатление жилого уюта; казалось, владельцы только что покинули дом, оставив раскрытой на рояле тетрадь рукописных нот и свежие цветы в старинных фарфоровых вазах. Десятилетиями накапливались вещи. Часы, затейливо вделанные в картину какого-то второстепенного голландского мастера, тешили чей-то вкус своим наивным trompe 1’oeil*(* обманчивый вид, “обманка” (франц.).); обеденные сервизы на неограниченное, казалось, количество персон свидетельствовали о былом размахе вельможного гостеприимства; наклонный бильярдик с препятствиями не раз забавлял, верно, интимное общество хозяев и друзей в дни непогоды... Верно, в 1924 году на нем играли в последний раз... А в верхних комнатах с окнами в сад точно живы еще тени девичьих грез. Незахватанные жизнью мечты, разве не рисовали они кому-то заманчивое и волнующее будущее при тех же всегда — кем не изведанных! — звуках соловьиной трели и благоухании сирени в озаренном луною саду? Не выдохся еще аромат прошлой безмятежной жизни из ящиков столов и секретеров; в них остались лежать написанные четким и широким почерком людей XIX века незатейливые, но кому-то когда-то бесконечно дорогие письма...
Парадный зал дворца в Ольгове. Фото конца XIX в.
Из парадного зала выход под колонны... В густой тьме таинственным кажется парк с его зеркальными прудами. И кажется — внезапно темноту звездной августовской ночи прорежут взлеты лапчато рассыпающихся ракет, зажжется иллюминация, вспыхнут бенгальские огни и ярко засверкает вензелевый транспарант в круглом храмике Добродетели, который выстроил беспутный, но очаровательный хозяин С.С. Апраксин в честь своей жены...
Так было в Ольгове еще совсем недавно... Разрушение его было планомерным. Дом заняли под санаторий; мебель частью вывезли в Дмитров, частью растащили, частью продали тут же на месте за бесценок... А советские иллюстрированные журналы, конечно, до того Ольговом не интересовавшиеся, напечатали о новом достижении — здравнице в бывшем имении “кровопийц” Апраксиных.
Одной новой страницей обогатилась хроника вандализмов — история гибели памятников старины и искусства в послереволюционной России.
*(* Далее у автора идет текст на отдельно вложенном листе до следующей главы. — Сост.)
На столе сборник шведских музеев “Fataburen” 1932 года. Меловая бумага, прекрасная печать, превосходные и обильные иллюстрации. Несколько статей посвящено усадьбе Скогахольм, целиком разобранной, перевезенной, снова собранной и реставрированной на территории Скансена, знаменитого шведского музея под открытым небом[74]. Энтузиастам-любителям при общественной денежной поддержке удалось осуществить это истинно культурное начинание. Под слоем штукатурки оказались расписные плафоны, под позднейшими обоями — старые штофы и старые “бумажки” наряду с тонкими росписями того стиля, который во Франции носит название Louis XVI, а в Швеции — густавианского. Восстановлены в комнатах старые расписные кафельные печи, подобрана стильная мебель, осветительные приборы, портреты, частично нарочно заказанные копии-воспроизведения. По кусочку обоев, по лоскуту штофа с сохранившимся узором заказывались точные реплики старинных рисунков, покрывшие снова стены и мебель в доме Скогахольм. Каждая восстановленная мелочь обдуманна и взвешенна — это равно относится и к расцветке гардин на окнах, и к наряду туалетного стола, и к устройству пологов над кроватями. В результате — небольшой стильный дом-музей, частью отделанный еще в барочном вкусе конца XVII века, частью же — в стиле классицизма последних двух десятилетий XVIII столетия, когда Адам впервые использовал в своих образцах для декорировки комнат мотивы росписей Помпеи и Геркуланума. Быстро перекинувшись во Францию, этот новый вкус в отделках помещений был воспринят эпохой Louis XVI, распространившись из Франции по всей Европе вплоть до далеких Швеции и России.
Между тем, глядя на эти тщательно воспроизведенные интерьеры, плафоны, отдельные предметы меблировки, нельзя не отметить, в сущности, далеко не первоклассный их характер. В Ляличах, в Хотени Строгановых, в Никольском-Урюпине, в Райке Глебовых, в Марьине Голицыных, в Отраде Орловых и во многих других местах можно найти росписи во много раз превосходящие те, что украшают Скогахольм. Это равно относится и к мебели, и к отдельным предметам убранства. Перелистывая “Fataburen” за последние годы, нетрудно убедиться в том, что едва ли не каждый сколько-нибудь значительный предмет меблировки, стекла, фарфора, старинной ткани, не говоря уже о картинах, находится в Швеции на известном эстетическом учете. И это в то время, когда после 1917 года десятки тысяч кресел, стульев, диванов, столов ореховых, красного дерева, карельской березы были брошены в России на произвол судьбы. А некоторые ценнейшие предметы, все же попавшие в музеи, тщетно дожидаются починки и реставрации, не говоря уже о публикации в художественных сборниках и журналах.
Впрочем, таковых ведь нет в нищей и обездоленной стране. И в то время как маленькая Швеция любовно и внимательно относится к каждой старинной вещи, к каждому произведению искусства, на территории громадной соседней страны погибают памятники, подвержен‹ные› уничтожению не только в силу равнодушия и непонимания, но в угоды какому-то психическому садизму. В московском Музее сороковых годов[75] в особняке Хомяковых уже в годы революции усилиями преданных искусству людей производились работы, аналогичные тем, что выполнены в Скогахольме. Здесь тоже восстанавливали расцветку обоев, изучали по документам, мемуарам, воспоминаниям характер обстановки, расположение вещей, организовали выставки, в том числе интерьеров по материалам старинных картин и