Читать интересную книгу Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл

— Море было неспокойно?

Он опять задумывается.

— Не знаю, не могу вспомнить.

— И как же ты спасся?

— Меня вытащили летчики, как только рассвело. Больше никто не выжил.

Он долго молчит, сидя без движения, спиной ко мне.

— И почему же ты не рассказывал мне все это раньше? — говорю я. — Такая интересная история.

Он резко поворачивается и смотрит на меня в упор.

— Не надо смеяться, Китти.

Сотни людей умирали в огне бомбежек Берлина. Экипаж самолета упал в море, и отец не мог никого спасти. Могло бы случиться, что никто и не заметил бы тонущего летчика. Очень уж много смертей было повсюду, чтобы беспокоиться о каждом.

— Оказаться одному в море среди ночи… Это трудно передать… Море огромное, угрожающее, без горизонта. Ненавижу его.

— И все свое время ты тратишь на то, чтобы его рисовать.

— Да. — Он вздыхает. Длинный, медленный, усталый вздох. — Понимаешь, у меня такое ощущение, что я что-то потерял той ночью. Я все думаю: а что, если я попробую нарисовать море еще раз, взглянуть на него под другим углом, увидеть в другом цвете, с другим настроением, может, я найду то, что потерял? — Он вздыхает снова. — Ничего не получается.

Он не смотрит на меня, и внезапно я осознаю, что в этом есть правда. Каким-то образом, описывая ту трагедию, он открыл мне в ее глубине что-то очень личное и подлинное.

— Ты вернулся обратно и продолжал сбрасывать бомбы на Германию с другим экипажем? — спросила я.

— Нет. Меня ранило в ногу. К тому времени, как ее подлечили и она стала действовать, война закончилась. Мне вручили какие-то награды, и я их взял, но никогда не носил.

Похоже, он хочет сказать, что не виноват во всем этом. Что на нем не лежит ответственность за происшедшее: за войну, за бомбежки, за смерть экипажа. Меня заливает волна сочувствия.

Я смотрю сзади на его затылок и вижу, как он постарел. Он, должно быть, почти того же возраста, что и мисс Ньюман. Почему я никогда раньше этого не видела? Его волосы поседели, а я этого даже не заметила. Его плечи стали более сутулыми, чем они были на моей памяти. Когда он возвращается к работе, я замечаю, что кисть в его руке слабо дрожит.

— Я не рисую рук, — говорит он.

Я пью свой кофе. Он придирчиво рассматривает картину, как бы выискивая, что можно подвергнуть критике.

— Мне нравится тот мальчик, который ползет в сторону, — говорю я.

Он не слышит меня.

— Вот и все, — говорит он. — Ничего особенного.

Я понимаю, что он рассказал мне не очень-то много. Всего лишь историю, которую можно было бы услышать в тысячах домов, поставить в сотне фильмов. Историю, которую он прокручивал в своей голове уже пятьдесят лет, возвращаясь к ней снова и снова, приводя все в порядок, наводя на нее глянец, делая ее лаконичной.

— Мне пора идти, — говорю я и жду, не оглянется ли он.

Он начинает готовить на палитре краски, выдавливая их и озлобленно смешивая.

Я медлю у двери, но он уже опять рисует и ведет себя так, как будто я ушла. Он наносит краски на холст решительными мазками, заставляя их кружить в водовороте моря. У меня появляется уверенность, что ребенок у края картины за это время отполз гораздо дальше.

— Крабы, — бормочет он, — песок, прилив, течение, скалы, медузы…

Спускаясь вниз по лестнице, я обнаруживаю на своей юбке алую краску. Нужно было смотреть, перед тем как садиться.

Я рассказываю доктору Кросс о разговоре с отцом.

— Вас это беспокоит? — спрашивает она, зная заранее, что это так.

— Возможно, мне не следовало на него давить.

— От этого что-то зависит?

— Вполне возможно, что он не захочет больше смотреть мне в глаза. Эта часть рассказа, о море. Я думаю, в ней он был честен, а это не в его правилах. Во время разговора он обычно рисует, поэтому невозможно понять, что он думает на самом деле.

— Позвоните ему через несколько дней, — говорит она, — и заранее придумайте, о каких повседневных мелочах с ним поговорить.

Я киваю. Возможно, мы оба сможем этого избежать.

— Вы успокоились в отношении ребенка Сьюзи и Джейка? — спрашивает она.

— Не знаю. — Странная вещь: даже не могу об этом как следует подумать. Как будто этого просто никогда не было.

— Вы пытались с ними разговаривать?

Я отрицательно качаю головой. Не хочется мне с ними разговаривать.

Отец рассказывает мне нечто подлинное, возможно, впервые в жизни, и мисс Ньюман делится со мной своими воспоминаниями. Думаю, и мне следует быть более откровенной, и я рассказываю доктору Кросс о своем желтом периоде. У меня не было намерения это сделать, когда я входила в ее комнату. Если бы я обдумала это заранее, то не смогла бы облечь мысли в слова.

Она сидит тихо и слушает.

— Спасибо вам, Китти, за то, что поделились этим со мной, — говорит она.

Я поднимаюсь, чтобы уйти, чувствуя себя неловкой и неуклюжей, прямо как маленький ребенок.

— Не забудьте записаться на следующую неделю, — говорит она.

Она не улыбается, когда я ухожу. Наоборот, выглядит очень серьезной.

Бегу домой. Всю дорогу я чувствую, как будто все предметы вокруг слегка поднялись от земли, словно я возвращаюсь домой совсем не той дорогой, что обычно. Что-то изменилось. Я рвусь вперед, потому что хочу поговорить с Джеймсом, оторвать его от работы.

Когда я вхожу в квартиру, звонит телефон. Поднимаю трубку.

— Китти, это папа.

Как быстро, думаю я. У меня даже не было времени придумать, о каких повседневных мелочах с ним поговорить.

— Только что звонил Мартин. Умерли бабушка и дедушка Харрисоны.

6

Замки́

Бросаю кое-какую одежду в чемодан, и Джеймс несет мне его к автобусу на автовокзал на Нью-стрит. Он хотел бы поехать со мной, но я пожелала побыть одна. Остальные члены семьи прибудут позже, на похороны. Меня бабушка с дедушкой знали очень хорошо, а вот моих братьев они иногда путали.

Бабушка готовила по всем правилам, и мы обычно сидели втроем за обеденным столом и тихо-мирно поедали бараньи котлетки и мятную приправу, ростбиф и йоркширский пудинг, свинину и яблочный соус. Они любили, когда я приезжала. Бабушка проветривала мою кровать, между простынями укладывала бутылки с горячей водой; на столике возле кровати всегда стояла ваза со свежими цветами из сада. Примулы и гиацинты, розы, ноготки и зимний жасмин — у каждого времени года есть свои цветы. Они обычно оставляли окно приоткрытым на маленькую щелочку — «чтобы сдувало паутину» — и раскладывали на подоконнике глянцевые журналы, которые покупали специально для меня: «Космополитен», «Элль», «Она». Я надеялась, что сами они их не читали после моего отъезда. Не хотелось, чтобы они были в курсе того, что происходит в мире.

Я перестала их навещать после того, что произошло с моим ребенком. Они не писали и не звонили. Я знала: они просто все время ждут, когда я приду, знала, что они будут счастливы, если я появлюсь и без предупреждения. Представляла, как они регулярно проветривают мою кровать, ждут постоянно, давно уже привыкнув к тому, что я появляюсь неожиданно.

Мартин на такси встречает меня на автобусной станции. Мы залезаем в машину, и я всматриваюсь в его лицо, стараюсь понять, каково ему было обнаружить их мертвыми. Он выглядит как всегда.

— Мне пришлось выбить дверь, — говорит он. — Я подумал, что их нет дома, и пошел прогуляться по набережной. С собой у меня была рыба и чипсы, и я разглядывал море.

— Они никогда не выходили, — говорю я. — Им было трудно далеко ходить.

Водитель едет по узким улочкам, и я вытягиваюсь, стараясь что-нибудь рассмотреть за кустами-изгородями. Когда нам попадается встречная машина, ей приходится давать задний ход и отъезжать в ближайший переулок, чтобы мы могли разминуться. Наш таксист не идет на уступки.

— Я подумал, что они могли уйти за продуктами, — сказал Мартин.

— Они не ходят за продуктами, — говорю я. — За них это делает соседка. Ни один из них не может долго ходить.

Так было три года назад. Соседка могла переехать или умереть. Маленький, твердый комок вины прочно обосновывается где-то у меня внутри.

— Я вернулся на следующее утро, и когда я звонил в дверь, вышла соседка. Она сказала, что не видела их уже больше недели.

— Это была Бетти? — спрашиваю я обеспокоенно.

— Не знаю, — говорит он. — Она была очень расстроена.

Обычно она заходила к ним каждый день. Неужели что-то случилось?

— Никогда раньше не выбивал дверь, — говорит Мартин.

Я смотрю на его огромные руки на коленях, одна белая, другая совсем коричневая, и радуюсь, что он такой мягкий человек.

— Трудно было?

— Да, — говорит он после паузы. — Не так, как по телевизору. Пришлось войти с черного хода.

Я думаю об их замках. Американский защелкивающийся замок, врезной замок, две большие задвижки и цепочка на входной двери. Они гордились своей цепочкой на двери, потому что ее порекомендовал им полицейский, когда делал обход и давал советы насчет безопасности.