А уходить нужно было. Вот-вот могли явиться гитлеровцы. Что же делать? Где искать спасения? И мы пошли на хитрость: решили переодеть Олега в женскую одежду и в таком виде проводить его за окраину Краснодона.
Маршрут был такой: в селе Таловое Олег переночует у моей знакомой Анны Акименко, на следующий день утром выйдет в Должанку (туда Лидия Макаровна даст записку к своим родственникам), а на третий день пойдёт в Боково-Антрацит и там переночует в землянке у знакомого нам деда.
Стали готовить для Олега одежду. Пришла бабушка. Молча сняла с себя валенки и протянула их внуку. Олег покачал головой:
- Бабушка, ты слабая, тебе валенки больше нужны, чем мне. Да и вам в этих валенках лучше простаивать в полиции с передачей дяде Николаю и тёте.
Насилу уговорили его надеть валенки на отмороженные ноги. На дворе был лютый мороз, какого люди в Донбассе давно не помнили.
Олег попросил бабушку принести ему из дому наган: он был спрятан в сарае под крышей.
Я запротестовала:
- В нагане всего один патрон, на что он тебе?
- И один патрон может пригодиться. Нападёт на меня один немец хватит и одного патрона. Нападёт больше - пригодится для себя.
Бабушка принесла наган. Потом мы дали Олегу женскую одежду.
Он посмотрел на неё, усмехнулся и отодвинул одежду от себя. К этому времени Олег стал говорить баском.
- Это же ни к чему не приведёт, - сказал он с лёгкой усмешкой. - Ну, ты сама подумай: во-первых, это смешно - рядиться мне в женское платье; во-вторых, если я встречу немца и он меня спросит о чём-нибудь, а я ему отвечу таким басом, тогда - провал наверняка. Да и не хочу я перед врагами рядиться...
Но выхода другого не было, и мы так настойчиво просили! Наконец Олег пожал плечами и уступил. Переряженный, он нисколько не стал похож на женщину - высокий, широкоплечий, угловатый в движениях, с упрямым подбородком. Особенно выдавали его глаза: мужские, непокорные, властные. Мы махнули рукой на всё. На счету была каждая секунда.
Перед уходом из квартиры Олег вынул из кармана три стихотворения и протянул их мне.
- Мама, - сказал он, грустно улыбаясь, - вот эти два тебе на память, а это передай Нине Иванцовой. Хорошо?
Никогда не забыть мне, как мой сын тогда взглянул на меня! Нет, я не могу описать всё то, что поднялось в моей душе...
Куда провожала я сына? Может, в последний путь провожаю? Какая судьба ждёт его? Кто пригреет моего мальчика, кто залечит его отмороженные ноги? Найдётся ли добрая душа, которая спрячет его от врага?
Почуяло ли моё сердце, что в последний раз я иду рядом с сыном, в последний раз слышу его голос, но я беспомощно заплакала:
- Олежек мой, болит моё сердце! Увидимся ли мы когда-нибудь с тобой?
- Увидимся, мама, - старался он утешить меня. - Ты только так и думай! Хорошо, мамочка?
Он обнял меня, поцеловал, посмотрел мне в глаза. Нахмурился, сдерживая волнение.
- Мамочка, дай мне слово, что ты будешь беречь себя, прятаться от полиции, пока наши придут. Хорошо? А если со мной что-нибудь случится, мамочка, родненькая, не плачь! Не плачь, мама! Чего плакать? Я не упаду перед врагом на колени. А если придётся умереть, что ж... свой долг я выполнил. Как мог, так и боролся. А останусь жив - ну, держись тогда, фашист!
Мы дошли до села Таловое.
Солнце уже совсем зашло, когда мы, пользуясь вечерними сумерками, сняли в коридоре у Анны Акименко с Олега женскую одежду. Анна приняла сына переночевать, и мы с Поповой немного успокоились. В последний раз прощались, ещё раз просили друг друга беречься. Я прижала сына к груди. Больше я уже не могла глядеть в его милые глаза, но последние слова запомнились мне навсегда:
- Не печалься, мама! С нашими приду, с Красной Армией!
Дома, куда я возвратилась в семь часов вечера, я не застала никого.
В квартире было пусто и холодно, как на улице. Бабушку опять забрали в полицию, а маленького Валерия взяли к себе соседи. Я осталась одна.
Могильная тишина камнем легла мне на сердце, давила, не давала дышать.
Я вошла в комнату Олега.
Сорванные с дивана одеяла и простыни, раскиданные по полу вещи - всё говорило о недавнем обыске. На столе лежали шахматная доска, запонки и любимый галстук Олега. На полу валялась книга "Капитальный ремонт" Леонида Соболева - последняя, какую прочитал в своей жизни мой сын, книга о море.
Машинально я подняла её, открыла и ахнула. Как же немцы не заметили? На обратной стороне обложки Николаем была записана последняя полученная "Молодой гвардией" сводка Совинформбюро. Перечислялись отнятые у немцев наши города, называлось число пленных, убитых врагов...
Нет, драгоценную эту книгу я немцам не отдам! Только успела я спрятать "Капитальный ремонт", стук в окно.
"Всё. Теперь за мной..."
Но это была она, моя мама. Её снова избили в полиции. Выпустили, как приманку для Олега. Стало ясно, почему и меня не берут до сих пор. Ждут и следят.
Всю ночь проплакали мы с ней над стихами Олега, что дал он мне на прощанье. Вот они:
Ты, родная, вокруг посмотри:
Сколько немцы беды принесли!
Голод, смерть и могилы везде,
Где прошли по Советской земле.
Ты, родная, врагам отомсти
За страданье и слёзы свои,
За мученье и смерть сыновей,
За погибших советских детей.
Мама, мама, не плачь, только мсти!
Возвратятся к нам светлые дни.
Правды, счастия луч золотой
Засияет над нашей землёй!
ПАЛАЧИ
Шестнадцатого января мы с мамой понесли передачу в тюрьму дяде Коле, его жене и Елене Петровне Соколан, арестованной за знакомство с нами.
Мы ещё издали услышали стоны и вопли людей.
- Что бы это могло быть? - спросила я маму.
- Наверно, опять когось катуют, - угрюмо ответила она.
Возле полицейской управы в толпе женщин шныряли полицейские, направо и налево раздавая удары плетьми и безобразно при этом ругаясь. Но женщины не расходились, они с криками и плачем толпились у прибитых к стене списков арестованных, отправленных в концлагерь. В списках было двадцать три человека - юноши и девушки, знакомые мне по "Молодой гвардии".
Все в Краснодоне уже знали, какой это был "концлагерь". Палачи повели наших детей на казнь. Отчаянный плач, вопли и стоны, как на похоронах, надрывали душу.
- Да шо ж таке, добри люды, робиться! - запричитала мама по-украински. - Мало им, подлюкам, тои крови, шо выпилы воны из наших дитей, так бач шо воны ще творять!
И, выхватив у меня кастрюлю с пшённым супом, она выплеснула его в полицейского.
- На иж, хай ты подавышся, блюдолиз нимецкий!
Женщины стали швырять в полицейских комками оледенелого снега, замёрзшей землёй, бросать в них посудой с едой, вырывать плётки.
Началась бы, наверно, настоящая свалка, если бы с пожарной каланчи вдруг не раздался сигнал воздушной тревоги. Толпа быстро рассеялась, а вскоре мы увидели, как стороной проплыла в небе группа советских самолётов, держа путь на запад, в немецкие тылы.