Читать интересную книгу Испуг - Владимир Маканин

Через час, что ли, я просыпаюсь, почуяв лунный свет. Он только означился, но лучи уже заскользили… Я в этом уверен. Я вглядываюсь в спящую Лидусю… Я тихо-тихо дергаю ее за ухо.

– Чего тебе?

Я еще раз легонько дергаю – она должна проснуться не осердясь.

Что мне далекая Алка или Галка!.. Меня волнует сама Лидуся. Мне хочется перейти в соседнюю комнату, где сейчас – я уверен, я абсолютно уверен – луна.

– А-а. Луна… Опять ты свое!

– Пойдем.

Лидуся все-таки недовольна:

– Зачем прерываться, менять нагретое место… Так сладко здесь было.

Я обещаю, что будет еще слаще. Она недоверчиво хмыкает.

Когда мы только-только сблизились, давно уже, я (тоже будучи в некоем восторге) проговорился, рассказал Лиде, как важна в нашей жизни (во всяком случае в моей) луна.

– А при чем луна? – Лидуся удивилась.

Я рассказал ей, как волнует меня желтое ночное светило. Мало сказать волнует – меня потрясает!

Лидуся слушала, а затем приставила руку к моему лбу: не болен ли часом? Не заговаривается ли старый хрен?.. Но тут я умею настоять на своем. В туманах трех или четырех ближайших лет у них (у молодых женщин) многие их любовные пунктики и пристрастия поменялись или же совсем размылись… многие привычки стали нежизненны, смутны… У них – но не у меня.

Вот и сейчас я тащил ее за руку:

– Пойдем же… В ту комнату.

Лидуся сердита… На черта ей луна! Старик полоумен. Это ясно… Но другой рукой она (практичная) все же прихватывает с собой подушку и простыню. Не на голом же диване!

Малаховские воры с ночной своей добычей сразу уходят из поселка – и к свалке.

Всего в двух-трех километрах от нашего поселка на перекрестке «левая» свалка – там грузовые машины, чаще всего из Москвы, сбрасывают нам (они называют это за городом) свой мегаполисный хлам. Московской шоферне попросту лень везти хлам далеко. Сбрасывать здесь, у нас, разумеется, нельзя, но сбросить там, где нельзя… сбросить в неразрешенном месте!.. наскоро! ночью! – это ж святое!.. А облегчившись, освободившись от груза (плюс выигранное свободное время), шофера грузовых машин очень даже в охотку заберут с собой в обратный путь какого-нибудь вора с его добычей. Почему бы нет?.. За денежку, разумеется.

Я уже привык к нешумно движущимся ночным теням. К тому, что у настоящего вора ноги не шуршат. Иногда по пустынной дороге тени движутся мне навстречу. Или же, появляясь сзади, вдруг меня обгоняют. Молча… Мерно… Как запыленные усталые путешественники… Вот двое… Несут белый холодильник. Во тьме большое белесое пятно, обгоняя меня, быстро проплывает вперед. С грузом, а идут быстрее!.. Ушли…

Тихо… Но вот другие тени (не такие рослые) несут вроде как мебель. По очертаниям угадываются две мощные тумбы-подставки – опоры, ноги старинного кабинетного стола. Эти тени навстречу. Тихо, однако ожил звук… Разболтавшаяся дверца одной из тумб, не прихваченная крючком, нет-нет и хлопает.

Малаховцы видят меня такой же тенью. Но одинокой.

– Ты, дед? – басит первый и самый рослый из них. Искаженным голосом. Они каждый раз искажают голос. (Чтоб еще и голосом малость пугнуть.)

Спохватившись, сворачиваю в сторону. Охотно уступаю дорогу. Я согласен быть испуганным. Я пройду и тропой.

Но зато с тропы ошибиться во тьме домом легче… И едва в оконце затеплилась свечка, единственный огонек, я заспешил. Еще бы! Следом за свечой возник – зазывно, сразу – заоконный силуэт молодой женщины. Лидуся!.. А какие краски!

Ошеломленный, я застыл. (Мученик светотени.) Свеча… Высокая свеча… Ночная живопись в раме окна.

Заспешив, я среагировал не раздумывая. Я свернул и вошел в калитку. Сбросил мягко крючок. И тотчас на первом-втором моем шаге услышал:

– Эй! Эй!

Из темного провала дачи мужской голос был негруб, он просто окорачивал заблудившегося.

Я остановился.

– Умница… Теперь разворачивайся. – Повторно мужской голос стал заметно жестче.

И я развернулся. Ошибка!.. Чужая дача, чужая женщина. Все эти извинения и объяснения!.. Я ушел молчком. Я еще меньше хотел видеть этого мужика, чем он меня.

Я шел себе темной дорогой. Но все же несколько раз оглядывался на огонек, очаровавший меня. На тающий во тьме желток свечки. Всё более мелкий.

– Коля?

– Нет. Это я… Я…

Возможно, Лидуся разочарована – по голосу не угадать. (Возможно, надеялась, что это вернулся ее дачник Коля. Возможно, ждала. У женщин тоже не всё так уж четко.) Она не успела выказать (выразить) мне свое отношение. Уснула. Как отпала… А я немного потрудился. Я ее и спящую люблю.

Коля мотается туда-сюда. Приезжает, но тут же мчит назад в Москву, свирепея от отсутствия телевизора, от ворья и нашей поселковской кромешной тьмы. Снять дачу снял, а жить не живет – невезучий! Деньги заплачены, как водится, вперед… И Лида всерьез беспокоилась, не придется ли возвращать.

А я с Лидой рядом еще полежал, просто полежал, всматриваясь в ее спящее лицо. Млел! Смотрел и смотрел, тихо съедая перед сном последние сладкие минуты. Окно здесь у нее задраено шторой… Но в одном месте прореха – луна проскользнула. Одним лучом! Узкой, изящной полоской луна проливалась сюда, на постель… к нам… Я люблю луну и узкой полоской.

И все же лето!.. Забыв о спиртном, наш человек не забудет о лете. Лето у нас в Подмосковье ни с чем не сравнивается. Как ни раздави под ногами, как ни затопчи… как ни забей свою жизнь в пыль и в чавкающую грязную жижу, там можно разглядеть острое крошево, этакие мелкие солнечные стекляшки… Это посверкивают наши июнь-июль-августовские блёстки. Эти живые, неубиваемые блёстки – наши летосезоны… У каждого свои… Потому-то мы (это можно утверждать) пьяны самим летом. Лето – это запой. Еще и всеобщая панацея. Лето соединит осколки… Лето склеит и заврачует.

А наши дачи – пестрая свита лета. (Ее величество летняя ночь всегда вместе с дачами.) Лето прикрасило и дачи наших денежных (их деликатно зовут «средненькими»), и сарайки голытьбы. И нашу улицу сплошь стандартных дач. Летом нет социумных истерик. Летом не строят планов – летом живут. Особенно старики… Я пьян теплом… Я пьян жарой… А когда я припоминаю, что у меня впереди еще целые три недели лета, я чувствую себя богачом, тузом, единичкой с немеряными нулями.

У «средненьких» – машины, у голытьбы – «Жигули», а еще целая треть «людей с дачами» (а может, и половина нас всех) добирается сюда из Москвы электричкой – станция недалеко. Летом – жируют!.. Пускают жильцов-дачников, зазывают друзей и просто гостей… А сами ходят кругами вокруг шашлыков. Дача – кормилица и поилица. Хоть скучай. Хоть песни пой.

Но конечно, все равно ноют. Нытье – это наш нынешний удел. Это, я думаю, надолго. Это уже как ментальность. (Национальная идея.)

Я и не пытаюсь думать о причинах всеобщего нытья… Что мне! Я старик. Недовольны и пусть их. Пуганый люд.

Тем более что в это лето и «средненьким», и голытьбе добавилось общее – кражи.

Показался издали свет, подъезжала какая-то машина. Одна… Грузовая?..

Я как раз вышел на дорогу… Машина легковая. К кому-то из соседей. В меня уперся свет.

Фары. Машина почему-то не подъезжает ближе.

– Кто тут бродит?! – жесткий ночной окрик из машины.

Я молча сворачиваю в проулок. Вышел на свет – и ушел. Не хочу говорить ни единого слова. Не хочу общаться. Не хочу делиться моим теплым ночным летом. Как можно дольше. (Хочу остаться в этом лете.) И уж совсем не хочу в этот великолепный ночной час быть чего-то соучастником или свидетелем. Не хочу быть никем.

Малаховские или напуганные наши?.. Какая мне разница! Не хочу, чтоб мое лицо кому-то мелькнуло. Незачем.

Но получилось вдруг грубовато. Потому что сразу с улицы. Как с разбега! Совсем, что ли, ополоумел старый!

Лидуся бьет меня по несумевшей выждать руке.

– Нет!

И повторяет:

– Нет же!.. Ты хорошо слышишь?

Лидуся знает, что она уступит. Ясное дело, она уступит, но она вернулась сердита, кажется, очень сердита, даже зла… И пока что ей приятно думать, что старик ни фига нынче не получит. А если и получит, то не так уж сразу… Разбежался!.. Ей приятно думать, что у нее есть ценность, которой она может распорядиться – так или этак… Ага! Старикашка молчит… То-то. Притих!

Лидуся вернулась из Москвы сердита, даже зла, потому что с пустыми руками. Без дачника… И прежнего Колю уговорить не удалось… И нового не нашла. Неделю торчала в квартирной духоте и уговаривала телефонную трубку. Каждому лизала задницу (по телефону) – а толку?.. Жизнь полна обломов.

Я понимал ее. Жизнь полна обломов и полна чепухи. И когда еще (если не среди ночи!) вспомнить, что у тебя есть личная ценность… Однако же все равно ссора неизвестно отчего. Без малой даже причины… Только-только задули свечку… Я сдерживался… Я запросто могу слышать, что я стар. Я это даже люблю. Но я не люблю слышать, когда говорят, что я стар и, значит, всё свое уже давно получил. Что я не заслужил. Что я заедаю чью-то молодость… Бредятина какая!