Это сообщение не обрадовало, а скорее даже огорчило Анну Алексеевну. Все усилия ее были направлены на то, чтобы «вытащить» Капицу из Советского Союза, хотя бы временно. Чтобы он смог завершить в Кембридже начатые им опыты с жидким гелием и договориться с Резерфордом о продаже научного оборудования его кембриджской лаборатории Советскому Союзу — для его института в Москве… Она огорчена, что он должен жить в столице, а не в Ленинграде, вдали от близких ему людей — матери, брата, семьи ее отца. Жить в гостинице…
«№ 52
3 января 1935 г., Кембридж
…Мне ужасно больно, что Тебе не с кем там даже поговорить и Ты приходишь в поганую Метропольную комнату и должен там спать — совсем один со своими мыслями. Только, дружочек, не отчаивайся. И помни, драгоценный мой, что я и ребята Тебя отчаянно любим, и если Ты это сейчас не чувствуешь, то только потому, что мы далеко, и Тебя не можем обнять. Но любим Тебя очень активно, так, как всегда любили, и только нам нужно знать, что Ты не падаешь духом и не очень Тебя мучают мрачные мысли. Мне кажется, что самое для Тебя лучшее — вообще не жить в Москве. Москва для Тебя ужасна. <…> Ты в Москве определенно себя хуже чувствуешь, чем в Ленинграде, где Ты гораздо более самостоятелен и гораздо более независим. В Москве Тебя могут требовать сюда и туда хоть каждые полчаса, заставлять Тебя ждать, и этими ожиданиями Тебя больше и больше изводить. Ты не давай себя изводить и помни, что все Тебе не верят и смотрят на Тебя очень подозрительно.
Есть разные способы извести человека и довести его до состояния полного изнеможения. Вот Ты этого и не допускай. Лучше уезжай в Ленинград и порви с Москвой совсем, пока еще в себе чувствуешь достаточно силы, чтобы противостоять всем влияниям, на Тебе сейчас сосредоточенным. А главное, проклятый Метрополь. Не мог бы Ты лучше устроиться в Доме ученых и там жить, если можно, инкогнито, т. е. так замкнуто, чтобы ни одному ученому не пришло в голову Тебя тормошить и с Тобой разговаривать. Я знаю, это очень трудно, но очень уж Метрополь поганое место, хуже трудно себе представить.
Зверочек, дорогой мой, пиши подробно о себе, чтобы знать все. Это очень мне помогает Тебя чувствовать и о Тебе думать. Особенно все, что есть плохого и тяжелого. Не стесняйся и знай, что любовь моя к Тебе безгранична. Это Ты должен всегда помнить и никогда, никогда не забывать.
Целую Тебя, зверочек, и люблю очень, очень и еще больше каждый день.
Твой Крыс».
«№ 53
4 января 1935 г., Кембридж
…У нас опять светит солнце и совсем тепло. Хочу снять ребят и послать Тебе, чтобы Ты знал, какие они сорванцы.
Дорогой мой зверочек, я люблю Тебя ужасно, и нет у меня слов, чтобы Ты это понял, а мне бы так хотелось, чтобы Ты это прочувствовал. Это дало бы Тебе энергию и смелость, какие у Тебя всегда есть, когда Ты знаешь, что прав. А если бы Ты знал, как я Тебя люблю, то этой смелости и энергии хватило бы Тебе надолго и Ты никогда бы не унывал. Ведь это только я не умею Тебе сказать, найти слова, как Тебя, моего дорогого, люблю. Но Ты знай это и всегда помни, не забывай никогда, что бы ни было и как бы трудно ни пришлось, помни об этом всегда. <…>
Ты у меня преодолевал много преград в Твоей жизни, и я верю и знаю, что нет таких преград, которые бы Ты не одолел. И это знаем мы все — и Ты, и я, и ребята даже. Как бы мне хотелось это все Тебе сказать и Тебя убедить, да убеждать не стоит, я знаю, что Ты это сам знаешь. А главное, помни об этом в минуты слабости и не допускай сомнений, и главное, не падай духом даже в таком поганом месте, как Метрополь. Ходи в театр, к Ал[ексею] Ник[олаевичу Баху], к Ш[уре Клушиной][67], к кому только можешь и хочешь. И старайся держаться крепко и помнить о том, что Ты не просто гражданин, а гениальный ученый. Это Ты должен помнить всегда. И если у нас этого еще не поняли, то я уверена, что скоро поймут. Нельзя Тебя знать, а этого не знать. Даже с „твоим глупым личиком и невинными глазками“. И с этим увидят, что Ты гениальный ученый…»
«№ 35
6 января 1935 г., Москва
…Все идет помаленьку — я тут среди 160 миллионов один, а ты там, среди 60 миллионов, одна с ребятами. Оба мы маленькие глупышкины, но все же мы любим другу друга и верим друг другу. Тогда нам жизни бояться нечего. Хотим мы только спокойно ковыряться в своих магнитных полях, и это главное для нас…»
«№ 36
9 января 1935 г., Москва
…Два дня тому назад получил твою телеграмму и был тронут ей, мой дорогой. Конечно, твоя женская натура и твой принцип: не экономить слова в телеграмме — очень типичны. Я тоже не мог удержаться, чтобы не вставить darling, что эквивалентно твоему my dear, только за это пришлось платить в два раза меньше…»
«№ 58
11 января 1935 г., Кембридж
…Я живу тихо и мирно. Сережа еще не ходит в школу, он довольно нервный, но все-таки ничего. Андрей гораздо спокойнее, и гораздо лучше у него характер, хотя он несравненно упрямее Сережи.
Кр[окодил] приехал из деревни. Конечно, очень занят, но, как всегда, очень мил. Мы с ним долго разговаривали об английском народе, об их национальных чертах, и как они видят себя, и как они представляются другим. Я сказала, что все всегда считают англичан хитрыми и себе на уме, на что R[utherford] возразил, что в этом есть доля правды, но он считает, что англичане довольно простоваты, но хорошо всегда знают, чего они хотят, и, как это ни странно, у них всегда во всех поступках „этическая подкладка“. Даже если это им и приносит выгоду, в конце концов, они главным образом напирают на „white man’s burden“[68], и, что самое невероятное, сами себя в этом убеждают. Но никогда выгоды своей не упускают, что [очевидно] в их политике доминионов и колоний. Особенно колоний. Когда я заявила, что всем всегда завидно, что Англия владеет полмиром, он заявил, что это из-за морских ее страстей и что поэтому все стратегические пункты, как Гибралтар и Мальта и пр., у них в руках и им нужны. И ему нечего было возразить, когда я спросила: а зачем они были бы им нужны, если у них не было бы колоний?
Ты знаешь, как он любит поговорить, и если ему нравится сюжет, то он очень занимателен. Он никак не мог понять, почему его дедушке вдруг взбрело в голову нестись из тихой и мирной Шотландии в Новую Зеландию со всей семьей. На совершенно незнакомое место, без всякого особого будущего. Это совершенно для него непонятно, и он не мог решить вопроса. Но должно быть, это было то же самое чувство, которое заставило внука открывать новые области в науке.
Я страшно люблю с ним разговаривать, и очень забавно, когда он начинает рассуждать на совершенно отвлеченные от разговора темы. Я чувствую, как каждый раз умнею после разговора с ним. И я очень бываю довольна, когда могу своим возражением вызвать тот особенный взгляд, который он бросает на собеседника, когда он заинтересован или когда мысль, высказанная ему, нова и такое положение не приходило ему в голову.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});