Как ни была Мара расстроена, она не смогла сдержать улыбки – слова «блин» и «недоношенный» были из репертуара фольклорной певицы Зинаиды Кульковой. «Именно недоношенный!» – повторила она с удовольствием и с удивлением почувствовала, как отпускают напряжение и обида и на смену им приходит странное состояние легкости, почти эйфории. Ей вдруг захотелось рассмеяться, и она лишь усилием воли подавила это желание. Она украдкой взглянула на мужа, продолжавшего говорить, и нашла, что в профиль Артур похож на верблюда и у него смешно двигается верхняя губа. «Я схожу с ума!» – сделала она вывод, поспешно отворачиваясь, чтобы не расхохотаться.
Артур вдруг замолчал, будто его выключили. Лицо у него стало высокомерно-печальным, как у человека, незаслуженно обиженного.
«Интересно, – подумала Мара, – что сегодня в меню? Барахлящий мотор, который требует срочного ремонта, или необходимость успокоить нервы и побыть одному?»
– Мне нужно побыть одному, – сказал Артур сухо, не глядя на жену.
Мара молча открыла дверцу машины, ступила на влажную траву, почувствовав ее пружинящую мягкость, и пошла по дорожке к дому. Подойдя к крыльцу, она замедлила шаг. Ей не хотелось уходить из сада. Такая ночь бывает только в мае. Громадная, удивительно яркая луна висела в небе, заливая все серебристым сиянием. Предметы отбрасывали длинные черные тени, отчего мир вокруг приобрел четкую выразительность графики. На скамейке под кустами сирени кто-то сидел. Кажется, Володя, брат Тамирисы, с которым она здоровалась и перекидывалась короткими фразами, вроде «хорошая погода сегодня» или «опять дождь». Он воспринимался ею как представитель чуждого социального слоя, наделенный качествами настоящего мужчины – немногословием, сдержанностью и некоторой угрюмостью. Его невозможно было заподозрить в фатовстве, и самое главное, ей казалось, что он умеет драться – молча набить кому-нибудь морду при случае. По-мужски – не царапаясь, не визжа и не лягаясь, как Артур, приди тому в голову фантазия сцепиться с кем-то. С мужем Лисовской, например, если у той есть муж.
Маре захотелось сесть рядом с Володей, но странная робость охватила ее.
«Может, ему хочется побыть одному, как Артуру», – подумала она и заставила себя сделать шаг, другой…
И вдруг прямо у нее над головой раздалась оглушительная соловьиная трель, чистые, нежные и страстные звуки, исторгнутые трепетным птичьим горлом.
– Ох! – выдохнула Мара и, ощутив слабость в коленках, опустилась на скамейку рядом с Володей, и они стали слушать соловья вместе. Опасное занятие, надо заметить, чреватое разными неожиданностями. То, что происходило вокруг, было до оскомины банальным – майская ночь, луна, соловей. А что тогда не банально? Все банально, все уже было. Люди банальны, их поступки, их чувства, связи, отношения друг с другом тоже банальны и не блещут оригинальностью.
Соловей был влюблен. Только влюбленное существо способно исторгать из себя такие волшебные звуки. Мара и Володя сидели молча, чувствуя себя в некоем физическом поле, наполненном пульсирующими жизненными токами. Соловей все пел, рассыпая по саду хрустальные бусины звуков. Володя вдруг встал, как будто собираясь уйти. Мара, не отдавая себе отчета, тоже поднялась. Потом ей казалось, что она сама потянулась к нему, как страждущий тянется к источнику. Воротник его куртки царапнул ей щеку. Запах, который она втянула вздрагивающими ноздрями, был незнакомым, чужим и… приятным – одеколона, кожаной куртки, его тела. Сердца их колотились, словно собирались выскочить из реберной клетки. Мара чувствовала, как ее отлаженный мир начинает медленно вращаться вокруг них, расплываясь и теряя четкость, и подумала, что сейчас она упадет – ноги не держали ее. Володя помедлил, как будто не знал, как поступить, и сгреб ее так сильно, что Мара вскрикнула. Прикосновение его губ было подобно электрическому удару, отдавшемуся в груди, животе, коленках, каждом позвонке и везде превратившему ее в колокол, вибрирующий мощным густым гулом. Ничего подобного ей еще не довелось испытать в жизни. С Артуром все было иначе.
Какой Артур? Кто такой Артур? Мара обняла чужого мужчину за шею, словно боялась потерять его, с силой прижалась к нему, чувствуя, как нарастают в ней стремительно боль, желание и восторг, и, бесстыжая, целовала, целовала, целовала его…
* * *
– Люсенька, ты обязательно нам станцуешь в свой день рождения, – сказал Станислав Сигизмундович, подмигивая Васе и Ростику.
– Обязательно станцуй, – поддержал его Вася. – Доставь людям радость. А репетировать начинай прямо сейчас! Мы подскажем в случае чего.
Станислав Сигизмундович напевает веселую мелодию, что-то вроде польки или мазурки, отбивая такт ладонью по столу и шевеля плечами.
– Ма! – кричит Вася. – Мы ждем!
Люська, сидящая на диване, смотрит на своих мужчин, как взрослый человек на расшалившихся детей. Она устала до чертиков, от еды и вина ее разморило, и больше всего на свете ей хочется прилечь. Станислав Сигизмундович, изящно оттопырив локти, мелким бесом подлетает к Люське, склоняется в поклоне и протягивает руку. Она, тяжелая, грузная, машет рукой, отвяжитесь, мол.
– Ма! – кричит Вася. – Ну, пожалуйста! Люська кладет свою здоровенную ручищу в изящную сухую лапку старика, поднимается с дивана, жеманно склоняет голову к плечу и начинает подпрыгивать, задирая подол широкой юбки и мотая им из стороны в сторону. Она вскидывает поочередно толстые ноги с синими узлами вен, грудь ее ходит ходуном. Она сейчас похожа на ирландца, танцующего риверданс, или на престарелую одышливую танцовщицу из кордебалета, вспомнившую молодость в веселую минуту.
Трясется пол, дребезжит посуда в буфете, ваза с ветками сирени тихонько съезжает к краю стола, а Люська все пляшет, как плясала когда-то много лет назад молоденькой и глупой деревенской девчонкой на кухне своих хозяев. В конец запыхавшись, она падает на диван, рядом со спящим Мишаней, и с трудом выговаривает:
– Ну вас к богу в рай! Уморили старуху!
Вася хохочет до слез, изнемогая и вскрикивая:
– Ой, мама! Не могу больше!
Ростик смеется сдержаннее, боясь обидеть Люську, посматривает на диван, где спит Мишаня. Сон у того крепкий, он даже не пошевелился.
Пан Станислав говорит галантно:
– Люсенька, сколько знаю вас – вы совсем не меняетесь! В вас столько огня, столько страсти!
Его слова вызывают новый приступ хохота у Васи, он закрывает лицо руками и, всхлипывая, с трудом выговаривает:
– И секса!
* * *
Инга лежала в своей келье без сна, прислушиваясь к шорохам извне. Дом жил своей собственной жизнью, особенно ощутимой ночью. Он постанывал, скрипел половицами, потрескивал штукатуркой, жаловался на возраст и погоду. В стенах шуршали крошечные лапки бегающих барабашек, а на чердаке медленно ходил кто-то большой и тяжелый. Инга проспала около трех часов днем и теперь вряд ли уснет. Кровать была старинной конструкции, на панцирной сетке, провисшей почти до пола. Инге казалось, что она лежит в гамаке. Она тихонько раскачивалась и вспоминала родительскую кровать с такой же сеткой. По выходным дням она, маленькая, забиралась к родителям в кровать и начинала ходить на голове. Инга словно слышит свой радостный визг, смех мамы, притворно строгий голос папы. Потом он их бросил. Ей было семь лет, она как раз пошла в первый класс и умирала от стыда, когда приходилось говорить, что у нее нет папы, вернее, есть, но он с ними не живет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});