Ничего не скажу о выразительнейшем портрете ближайшего друга многих грузинских писателей, замечательного аварского поэта Расула Гамзатова. Он частый гость Грузии и хорошо знаком тбилисцам. (Действие в этом рассказе как раз и происходит в нашем городе, на юбилейном вечере Гурамишвили.) Но не могу не выразить восхищение зарисовкой другого близкого и дорогого мне образа – выдающегося пушкиниста Сергея Михайловича Бонди, благодарными слушателями лекций которого были я и мои друзья по Литературному институту. Ираклий Андроников заканчивает свой очерк о С. М. Бонди словами: «Спросите писателей, слушавших лекции С. М. Бонди в Литературном институте имени А. М. Горького… Они скажут: это был целый мир, целая эстетическая система!»
И мне хотелось бы свои беглые заметки о книге Ираклия Андроникова закончить его же словами о профессоре Бонди, которые с не меньшим основанием можно отнести к нему самому:
«Если попытаться коротко объяснить, в чем заключается сущность его дарования, надо сказать: в сочетании аналитического ума и артистического воображения, в умении глубоко понимать не только результаты творчества, но и постигать самый его процесс», делать это «основательно, как историк, увлекательно, как романист».
1962ВЛАДИМИР ЛАКШИН. Ираклий Андроников
Ему никогда не составляло труда в разгар рабочего дня дезорганизовать работу солидного учреждения.
Достаточно было Андроникову переступить порог музея, издательства, редакции, библиотеки или архива, как вокруг него собирались человек пять-шесть. И вот уже слышен хохот, возгласы удивления, толпа растет, и если ты опоздал подойти, то, только заглядывая через чужие плечи, можешь увидеть, как в тесном кружке, немного театрально опершись обеими руками на массивную трость, стоит невысокий, полный, с необыкновенно подвижным, живым лицом человек и с увлечением рассказывает что-то, выговаривая слова красиво, четко, уверенно и поджигая слушателей своим заразительным смехом. Час, два, три часа кряду он рассказывает – невозможно отойти – знакомым, полузнакомым и вовсе не знакомым людям о Пушкине, Одоевском, Лермонтове, бабушке Лермонтова, тетке Сушковой, бабушке тетки Сушковой… И еще – о Маршаке, Алексее Толстом, Иване Ивановиче Соллертинском, Василии Ивановиче Качалове – тысяча лиц в одном человеке, и голос каждого слышен.
В 60-е годы я встречал его обычно между двумя поездками: он только что вернулся, скажем, из Западной Германии, откуда привез ценнейшие лермонтовские реликвии, хранившиеся у владельцев замка Хохберг, а на днях уезжает на Украину, где в каком-то одному ему известном местечке может обнаружиться старинный альбом с «феноменальным, потрясающим по интересу» автографом Лермонтова. Вечно чем-то увлеченный, одержимый новыми идеями разысканий, он бурно восхищается только что прочитанной книгой, исполненной вчера симфонией или просто полученным от читателей письмом.
Если после большого, в двух отделениях, вечера «устного рассказа» вы заходите пожать ему руку за кулисы и застаете его в кресле, изнеможенного, утирающего пот со лба – он три часа держал в напряжении аудиторию, – пожалейте его и не задавайте из праздного любопытства вопросов, относящихся к тому, что вы только что услышали. Ибо там, где другой отделался бы однозначным «да» или «нет», Андроников тут же воспламенится, заволнуе тся, вскочит и начнет рассказывать вам одному – интересно, блистательно, неутомимо, еще час, два, и с тем же воодушевлением, каким только что завоевал полный зрительный зал.
Название книги Андроникова «Я хочу рассказать вам…» не просто остроумно, изобретательно найдено, а верно по существу. «Я хочу рассказать вам…» – так начинался один прозаический отрывок Лермонтова. Автор заимствовал из него еще и эпиграф, в котором сам Лермонтов как бы рекомендует нам Андроникова. Ведь именно об Андроникове можно сказать, что судьба подарила ему «один из тех беспокойно-любопытных характеров, которые готовы сто раз пожертвовать жизнью, только бы достать ключ самой замысловатой, по-видимому, загадки; но на дне одной есть уж, верно, другая…»
Андроников обладает тем азартом познания, неостывающим интересом к новым фактам, новым сведениям и людям, какие суть черты энтузиастической натуры. Все интересное, кажется, само плывет в его руки, потому что, едва приметив нечто заслуживающее внимания, он бросается за ним в погоню. Общительность – часть его таланта. Высмотрев что-то яркое, не отмеченное прежде, разгадав мучившую его воображение литературную загадку, он тут же спешит поделиться с вами, излить впечатления.
Недавний звонок по телефону:
– Что вы можете сказать о чеховской «Чайке»? Об эмблеме «Чайки»? Почему она стала символом Художественного театра? У меня догадка: скромная демократическая птица на занавесе – это же вызов роскошным лебедям, вензелям и лирам, какие любили изображать декораторы императорских театров…
Неожиданно и – неоспоримо.
Он заражает всех своей увлеченностью, тормошит, осаждает, расспрашивает, но более всего заставляет себя слушать. Восхищаться в одиночку он не умеет. Ему нужны собеседники: лучше, если большой зал или бессчетная аудитория радио и телевидения, но на худой конец пусть хотя бы один свежий слушатель, и он готов начать просто и немного торжественно: «Я хочу рассказать вам…»
* * *
Об Андроникове трудно говорить, потому что комментировать, как-то объяснять, популяризировать его труды и личность излишне – этого человека знают все, да и сам он кого хочешь объяснит. Андроников без посредников обращается к аудитории своих читателей, слушателей, зрителей. Поговорим о его любимом жанре.
К жанру Андроникова можно подойти с разных сторон. Можно подивится живой разговорности, непосредственной интонации «устного рассказа»; можно обратить внимание на разнообразие историко-литературных интересов автора (Пушкин, Лермонтов, Гоголь – и Горький, Алексей Толстой, Илья Чавчавадзе), можно, наконец, отметить широту восприятия автором различных видов искусства, особенно в их скрещениях, сочетаниях – поэзии и живописи, театра и музыки, телевидения и кино. Андроников рассказывает о музыковеде Соллертинском, живописце Пименове, актере Остужеве, композиторе Хачатуряне, фотографе Дмитриеве. И везде находит нешаблонный сюжет, оригинальный поворот.
Устный рассказ древнее письменного. Рапсоды, акыны, сказители, былинники старше писателей. В век расцвета письменной литературы искусство устного рассказа хирело, задыхалось. Украшением дружеского кружка, светского или литературного салона, случалось, становились особо одаренные импровизаторы, острословы и рассказчики. Но круг слушателей их был узок, искусство летуче, и память о той радости, какую они приносили с собой на вечер, на час собравшимся вместе людям, истаяла «аки дым от лица огня».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});