class="p1">— Так точно, ваше благородие! От кисета тесёмка…
Хозяйствовали на подворье Тихон Маркяныч с правнуком да Фаина, также изменившаяся за последнее время, замкнувшаяся в себе. Хмуро и безропотно выполняла она поручаемые работы. Настал черёд запасаться на зиму кизеками. Тихон Маркяныч нагружал навоз в тачку из кучи, вывозил на улицу и разбрасывал ровным слоем. Сопревший и улежалый, он вызывал у Фаины чувство брезгливости. Но она, как заведённая, обливала назём водой, притрушивала сохлой травой и месила сапогами, пока не получалась однородная масса. Затем, пачкая руки до локтей, резала её деревянной рамкой на квадраты.
За эти занятием и застал Фаину староста, сообщивший о завтрашней поездке в Ворошиловск. Услышав утвердительный ответ Степана Тихоновича, что прихватит её с собой, девушка улыбнулась, заработала с приливом энергии, торопя старика. Её хуторским мучениям подходил конец!
Под вечер Фаина сбегала на речку и принялась собираться. Федюнька, успевший привязаться к Фаине, поугрюмел.
— А ты насовсем уедешь?
— Да, малышок. К себе домой. У меня бабушка — замечательная. Очень по ней соскучилась.
Мальчуган помолчал, поковырял пальцем в носу и набрался храбрости:
— А нехай моя бабанька к твоей поедет, а ты оставайся… А то она хворостиной дерётся и с улицы завертает по-светлому…
— Ничего, дружочек. Вот победим немцев, и ты с мамой в гости ко мне приедешь. Хоть раз пробовал мороженое?
— Не-а.
— Вкуснятина — не передать!
— Тогда… тогда я дедуню попросю, нехай и меня возьмёт.
— Что ты, сейчас мороженое не продают. Война…
— А можно я клацну? — спросил Федюнька, притрагиваясь к блестящему замочку на скрипичном футляре.
— Нет. Скрипка очень хрупкий инструмент.
— А сыграй!
Фаина чмокнула пострелёнка в ершистую макушку и достала скрипку. Блеснула лакированной поверхностью дека — у Федюньки загорелись глаза! Наблюдая, как тётя Фаина подтягивает струны, он провёл пальцем по смычку и, восхищенный, пролепетал:
— А можно я Таньку Дагаеву позову? И Вовку?
— Зови. Только быстрей…
Тихон Маркяныч, вернувшийся из церкви, которую начали ремонтировать старики, немало удивился, услышав в летнице скрипичную музыку. Заглянул. Жиличка стояла посреди кухни, водила смычком по струнам, а перед ней, на кровати, рядком сидели хуторские огольцы, сложив на коленках руки. Смутившаяся от внезапного появления старика, Фаина остановилась. Но тот поощряюще кивнул, сел на табурет:
— Во! Тута бесплатный концерт…
— Деда, а мы песни пели! — похвастался правнук. — И гимн, какой по радио передавали.
— Верней, мне подпевали, — поправила Фаина.
— А на инструменте таком вальсы играют? — полюбопытствовал Тихон Маркяныч. — Могет, знаешь под названием «На сопках Маньчжурии»?
Фаина вновь поднесла скрипку к подбородку. Мелодия раскачалась, светло и торжественно закружилась в тесном помещении, подвластная искусной руке. Тихон Маркяныч выдернул из-за уха недокуренную цигарку, помял в пальцах, да так и не поджёг, заворожённый музыкой и воспоминаниями… Второй раз попросил сыграть Фаину тот же вальс… Заскучав, дети выскользнули из кухни, а Тихон Маркяныч, растроганный вконец, смахнул непрошеную слезу, вздохнул:
— Толково играешь! Молодец! Эх, кабы я знал, а то… В первый разок надумала. Скольки жила у нас и скрывала… Значится, домой? Как ни хорошо в гостях, а в своей хате лучше… А то погодила бы? Тута, вишь, немец не лютует, а в городе ктой-зна… Ты, Феня, случаем не еврейской нации будешь? Вроде бы скидаешься.
Фаина, укладывавшая скрипку в футляр, резко повернула голову:
— Моя мама еврейка. Это вас волнует?
— Нет, боже упаси, — сбивчиво, точно уличённый в потайных мыслях, забормотал Тихон Маркяныч. — Для антиресу спытал… А с другой стороны, немецкий офицер на сходе грозился, что, дескать, обнаруженных евреев нужно передавать новым властям.
— Я презираю фашистов!
— Ой, ли? Бережёного и бог бережёт. Нонче храбрость в карман спрячь. Опосля достанешь…
Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч неожиданно объявил, что также собирается в город. Во-первых, дома истратился запас соли, во-вторых, для ремонта церкви требовались крупные гвозди. Сын воспротивился, выяснив, что церковная община рассчитывает на ссуду, полученную колхозом. Но Тихон Маркяныч, выражавший волю стариков, был непреклонен. И староста по прежней казачьей заповеди, когда решение совета стариков было для атамана законом, — уступил.
Лидия, намаявшаяся за день, вела себя сдержанно. Но всё же, заметив нетерпеливую радость Фаины, укорила:
— Тебя будто из тюрьмы выпустили…
— Ну, конечно, Лидунечка! Ужасно хочу домой.
— Моя зелёная косынка тебе к лицу. Примешь в подарок? Она совсем ненадёванная.
— Спасибо. А я тебе бусы оставлю. Гранатовые.
Лидия благодарно кивнула.
Ещё затемно Степан Тихонович отправился на конюшню и, когда подъехал на фурманке[8] ко двору, все домашние были на ногах. Наскоро перекусили. Фаина помогла погрузить арбузы и, ожидая, пока хозяева уложат остальные продукты, предназначенные для продажи или обмена, отошла к воротам. Два петуха в разных концах Ключевского перекрикивали друг друга. Были те скоротечные минуты предзорья, когда из сумрака начинали выступать очертания удалённых предметов: решётка база, береговые вербы, жёлтый клин заречной стерни, а осокорь у забора менял ночной цвет листьев на бледно-серый, показывал их светлый испод, отзываясь на струи знобкого воздуха.
От мысли, что напоследок озирает этот хуторской мир, который вначале отталкивал и был чужд, стало почему-то грустно. За месяц Фаина всё-таки освоилась, привыкла к Шагановым. В эти страшные дни многим, многим была она им обязана. И как ни странно, подрастеряла свою идейность, соприкасаясь с чем-то извечно важным, глубоким. Да и неведомо, что ждёт её впереди…
— Не обижайся, девка, ежели чем не угодили. Храни тебя Господь! А коли не сложится жизнь в городе — вертайся. Дорогу знаешь, — напутствовала Полина Васильевна перед тем, как закрыть ворота за выехавшей подводой.
А Лидия вышла на улицу в напахнутой на плечи фуфайке. Лицо её было бледным, строгим и необыкновенно красивым. Большие серые глаза в зыбком утреннем свете смотрели не то с упрёком, не то с печалью.
— Не затеряй адрес. Приезжай обязательно, когда сможешь, — напомнила Фаина, умащиваясь на разостланном поверх сена тулупе.
— Ладно.
Лошади дёрнули. Тихон Маркяныч, принаряженный в суконный бишкет, глубже насунул свою казачью фуражку с красным околышем, уселся рядом с сыном на поперечной доске-сидушке. Когда повозка стала набирать ход, обернулся и бодро крикнул:
— Не боитесь! Довезём её в целости и сохранности… Да не забудьте кизеки перевернуть…
На прощанье Фаина помахала рукой, вздохнула и улыбчивыми глазами неотрывно смотрела на одинокую фигуру Лидии, пока шагановское подворье не скрылось за поворотом.
До обеда