Заносчивая, — поделился он своими впечатлениями. — А почему? Не хочет знаться с сотрудником полиции?
— Очевидно, — буркнул Павловский.
— Смотри ты какая! Да вы не переживайте, пан полицай. Скажите про себя: глупая ты, дескать, как сто свиней.
Эти слова будто кнутом хлестнули Павловского. Он едва сдержался, чтобы не заставить своего «доброжелаля» прикусить язык. Процедил сквозь зубы:
— Она не глупая.
Потаповича даже передернуло.
— Отказаться от молодого человека, борющегося за возрождение родного края, человека, перед которым большое будущее... Чего-то я тут не пойму. Как же после этого назвать ее?
— Она не глупая, — уже со злостью повторил Павловский.
На лице почтальона отразилось удивление.
— Не обижайтесь, пан полицай. Но меня удивляет и ваша знакомая, и то, что вы остаетесь такого высокого мнения о ней. Задирает нос... А с кем же ей теперь поддерживать дружеские связи, как не с вами? А? Не с бандитами же, что засели в подполье?
— С немецкими офицерами, — отрезал Павловский, теряя самообладание. На этом бы следовало и закончить дискуссию, но он добавил: — Полицаев ненавидят все киевляне, немецкие офицеры — тоже, хотя и пользуются их услугами.
— А не кажется ли вам, — с интересом подхватил его слова Потапович, — что так относятся к представителям новой власти лишь заядлые враги великой Германии да еще несознательные элементы? А?
«Я немного переборщил», — спохватился Павловский и, приструнив себя, ответил с исчерпывающей ясностью:
— Вы правы.
Подол закончился, начинался Владимирский спуск. «А дальше куда?» — настойчиво работала мысль. И здесь Павловского осенило: он предложит Потаповичу выгодную сделку. Погодя сказал:
— У меня для вас, пан Бровко, есть выгодное предложение. В парке, называвшемся ранее Пионерским, у меня свидание со знакомым вам человеком, Сидоренко. Это тот самый, кого вы упоминаете в списке. (Павловский сперва хотел назвать фамилию Третьяка, но своевременно сообразил, что почтальон мог насторожиться, почувствовать фальшь.) В гестапо Сидоренко хотят сделать своим агентом и заслать в большевистское подполье, но он почему-то скрыл, уже согласившись на сотрудничество, что до войны был коммунистом. Это настораживает. Мы встретимся с ним, и вы засвидетельствуете его личность. Тогда он уже никуда не денется и вынужден будет честно служить немцам. Шеф гестапо обещал за выяснение личности Сидоренко повышенное вознаграждение.
«Здорово я придумал, — похвалил сам себя Павловский. — Этот негодяй, кажется, клюнул на приманку, соблазнился щедрой оплатой. Как часто людей губит жадность! Скоро она получит еще одну жертву. Только бы не случилось чего-то непредвиденного на последней дистанции. В Пионерском парке будет финиш».
— А мы не запоздаем к пану Кривенко? — нерешительно спросил Потапович; видимо, его настораживало некоторое усложнение и загадочность обязательств, выполнить которые он согласился.
Павловский почувствовал это и постарался придать му голосу наибольшую солидность:
— Не беспокойтесь. У пана Кривенко время не нормированное. Иногда приходится работать днями и ночами. А как же! Рано или поздно, а Киев мы очистим от подрывных элементов. И большую благодарность получат все те, кто способствовал этому...
Пионерский парк... Теплые воспоминания согрели Павловскому сердце. На этих аллеях он когда-то случайно встретил Лилю Томашевич. Собственно, она была не одна: в кругу своих одноклассниц сидела на затененной скамье, все вместе готовились к выпускным экзаменам. «Зубрите?» — обратился к ним Павловский, примостившись сбоку. Сидел молча, чтобы не отвлекать их внимания, но Лилина подруга Женя Пелюх вскоре заметила ему раздраженно: «Костя, ты нам мешаешь, уходи отсюда»... Он ушел, ушел обиженный на Лилю, которая не остановила его, не сказала подруге: «А он вовсе и не мешает нам, пусть сидит». И вот сегодняшняя встреча. Теперь Лиля будет ненавидеть его, ненавидеть до тех пор, пока не представится возможность объясниться. Но представится ли вообще такая возможность? Борьба продолжается...
У здания филармонии собралась группа гитлеровцев. Видимо, ожидали трамвая, чтобы ехать на Подол. Смеялись, подталкивали друг друга, дымили сигаретами. И никто не знал, что в этот день им выпало лотерейное счастье. Вскоре подпольщики, мобилизованные на операцию Иваном Кудрей, испортят тормоза, и трамвай, до отказа наполненный гитлеровцами, с дикими нечеловеческими криками понесется вниз по склону навстречу неотвратимой катастрофе.
Павловский следил за каждым движением своего «подконвойного». Не вздумает ли тот пристать к гитлеровцам? Что-то он часто посматривает в их сторону. Но вот филармония осталась позади. Теперь надо повернуть налево, перейти угол площади и подняться по ступенькам в Пионерский парк. Шаг за шагом шли дальше. Сам того не подозревая, Потапович утратил свой последний шанс спасение.
Нет, черная его душа все же почувствовала приближение расплаты. Ступени еще не закончились, а он встал как вкопанный и спросил:
— Куда мы сейчас идем, пан полицай?
— Разве не помните? На операцию, — грубо ответил Павловский. — Вы должны опознать личность Сидоренко.
— Я не пойду, не пойду дальше! — решительно воспротивился Потапович. — Это мне без надобности. — Он оглянулся в панике, но гитлеровцы остались за холмом, вне поля его зрения.
— Вы трус, пан Бровко! — попробовал было еще таким способом повлиять на него Павловский. — А наши немецкие друзья презирают хлюпиков, вы это знаете. Великой Германии служить надо железно, не на словах.
Бывают случаи, когда человека парализует самое сознание того, что он попал в безвыходное положение. Еще можно бороться, действовать, сопротивляться, но он уже не способен реализовать даже оставшуюся малость своих возможностей. Тогда наступает полный кризис воли, душевный транс. Нечто подобное испытывал в эти минуты и Потапович.
— Я... я хочу домой, отпустите меня. Там внучки, дочь... — Слабый голос его дрожал жалостно и глухо, казалось, вот-вот погаснет, Потаповичу словно не хватало воздуха. — Отпусти меня, сынок...
— Мы выполняем важное поручение, а вы «сынок», — как можно суровее, тоном полицая поучал Павловский. — Оставьте эту болтовню. И вообще мужчинам не к лицу нюни распускать.
— Я уже понял, кто ты, — продолжал ныть Потапович. — Не убивай меня. Хочешь, встану перед тобою на колени, поклянусь, что никогда никому не причиню зла. Зачем оно мне, старику? Дай мне умереть возле детей...
— Плачете. А двух командиров Красной Армии и женщину отдали на смерть.
— Глупый был. — По щекам Потаповича текли слезы. — Отпусти меня, сынок, прошу тебя