Посткатастрофическое сознание стремилось компенсировать утраты, в результате чего мелодрама представляла собой «не только моралистическую драму, но и драму моральности: она стремилась найти, артикулировать, продемонстрировать, доказать существование моральной вселенной, которая, хотя и поставленная под вопрос, скрытая завесой злодеяний и извращений правосудия, тем не менее все-таки существует»312. Мелодрама пыталась вернуть на их законное место истинные добродетели с помощью сюжетов об угнетаемой добродетели и оклеветанной невинности. Отсюда, как подчеркивает Брукс, страсть мелодрамы к крайностям, преувеличениям, эксцессам («поэтика чрезмерности»). В первую очередь это относится к знакам и проявлениям добродетели, которые оказываются акцентированы и словесно артикулированы. Мелодраматический момент изумления и потрясения есть момент этической достоверности и признания313. Брукс специально не останавливается на изображении насилия в мелодраме, но о нем постоянно идет речь, поскольку мелодраматическое театральное воображение управляется манихейской борьбой добра и зла как реальных сил, дирижирующих судьбой человека314. Представители сил зла, классические негодяи в мелодраме часто выступают как тираны и угнетатели, насильники и соблазнители: «Мелодрама сходна с трагедией в испытании нашей способности выносить крайности боли и мучений. Она отличается от нее постоянным пересечением черты („это уже слишком!“) и пассивным принятием мук»315. Слабые и добродетельные персонажи становятся объектами насилия и жертвами чрезвычайных обстоятельств, доведенных до предела и часто кажущихся настолько неправдоподобно жестокими или невероятными, насколько быстро и полно в финале происходит избавление от них и восстановление и превознесение поруганной невинности и честности протагонистов.
Ричард Стайтс в статье о мелодрамах эпохи крепостного права в России развивает идеи Брукса и утверждает, что «дополнительный пафос возникал из зла, причиненного тем, кто и без того страждет, – нищим, женщинам, слабым, детям, сиротам, слепым, глухим, рабам, заключенным»316. Иными словами, мелодраматический модус сам по себе располагает к тому, чтобы делать страдающим протагонистом крепостных женщин, детей или даже вовсе комбинировать типы лишений, соединяя рабство и какой-нибудь физический недостаток (слепоту, глухоту, немоту, инвалидность и т. п.). Таким образом, эстетика мелодрамы находила в крестьянском материале чрезвычайно благодатную почву для развертывания своих риторических средств и структур. Григорович был первым писателем в Российской империи, кто решился полностью выстроить сюжет о крестьянах в прозаическом жанре в логике мелодраматического воображения.
Как заметил еще Р. Стронг, «главная тема „Деревни“ – судьба слабого, нелюбимого и беззащитного создания, загубленного грубым обществом»317. С самого рождения Акулина уже депривирована тем, что родилась сиротой (мать умирает при родах) и «сделалась на скотном дворе с первого же дня своего существования предметом всеобщего нерасположения»318. Воспитывающая девочку скотница Домна постоянно бьет ее, поэтому домашнее насилие с детства сопровождает ее жизнь. «Всеобщее отчуждение», в котором выросла Акулина, превратило ее в замкнутую, впечатлительную и эмоционально неуравновешенную девушку. Это обстоятельство выгодно автору, поскольку взросление и формирование ее субъективности далее описываются в рассказе через маятниковое колебание между телесными и душевными аффектами: от физических телесных страданий (побои) до осознания собственной обездоленности и одиночества. Прозрение происходит с героиней, как уже отмечалось, на могиле матери (готическая эстетика кладбища), но теперь мы можем разглядеть в этом эпизоде мелодраматические клише 1830–1840‐х гг.: Акулина изображается через телесные аффекты – обильный пот, худобу, дрожь, рыдания, судороги.
Пот градом катился по исхудавшим щекам сиротки, а между тем она все шла да шла вперед, влекомая каким-то странным чувством. <…> Акулина миновала поле и почти незаметно очутилась близ церкви, на погосте. Вырытая свежая яма, на которую она случайно набрела, вывела ее из раздумья. Дрожь пробежала по всем членам сиротки; ей стало страшно; безотчетное чувство, которого, впрочем, никак никогда не могла она победить в себе, обдало ее холодом. Акулина бросилась бежать. Она уже была на самом почти конце кладбища и вдруг как вкопанная остановилась перед одною заросшею могилкою, едва выглядывавшею из‐за плетня, ограждавшего церковь. Акулина вспомнила, что давно, много лет назад, на Фоминой неделе, во время поминок, кто-то сказал ей, что тут погребена ее мать.
<…>
Она долго стояла в каком-то оцепенении; слезы ручьями текли по бледным щекам ее и капали на руки, на грудь, на рубашку… Наконец горе Акулины разразилось и как бы сломило ее… болезненное рыдание вырвалось из груди; она грохнулась грудью на тощую могилку и, судорожно обхватив ее руками, осталась на ней без движения…319
Испытания героини умножаются, как водится в мелодраме, из‐за нелепой случайности – прихоти барина, который встречает Акулину на дворе и, узнав о ее сиротстве, придумывает план выдать ее замуж. Так же случайно он вспоминает об этом, когда семья кузнеца Силантия просит его позволения просватать сына Григория за девку из соседнего села, вопреки всем крестьянским обычаям. Нарушение воли как героини, так и Григория приводит к эскалации насилия после свадьбы: пьяница муж бьет ненавистную жену. К тому же Григорович, как назло, делает его «негодяем» – развращенным фабричным крестьянином, ленивым и неуравновешенным, легко впадающим в бешенство. Побои и насилие в разы увеличиваются с появлением в семье дочери Дуни. Жизнь Акулины становится невыносимой.
В финальной, 9‐й главе, действие которой происходит спустя 4 года, Акулина предстает уже смертельно больной туберкулезом; физиологизм усугубляется отталкивающим описанием ее болезненной внешности, в духе мелодраматической поэтики контрастов напоминающей о живом мертвеце:
Иной вряд ли даже мог бы узнать ее. Она казалась состарившеюся целыми десятью годами. Оставалась только сухая, отцветшая кожа да страшно выглядывавшие кости. Бледное лицо, изнуренное тяжкою жизнью и безвременьем, покрылось морщинами; скулы сильно выступили под мутными, впалыми глазами, и вообще по всей физиономии проскальзывала какая-то ноющая, неотразимая грусть, виднелось что-то столь печальное и унылое, что нельзя почти было отыскать в ней и тени былого320.
Семья только и ждет смерти Акулины и выгоняет больную на барщину, что ускоряет ее смерть. Дочка Дуня остается сиротой, и ее ждет, судя по символике финала, такая же судьба. Удел Акулины вбирает в себя все возможные мытарства, какие только могут выпасть на долю крестьянки, и все возможные фабульные звенья, какие только встречаются в сюжетах о насилии. В полном соответствии с каноном мелодрамы лавина горестей обрушивается на совершенно невинное существо. Григорович сделал ее добродетельной, наделив лишь достоинствами и полностью избавив от недостатков. В результате читатель не находит оправдания ни одной из обрушившихся на Акулину бед, которые начинают уподобляться трагедийному фатуму (року). На этом месте, однако, следует поставить вопрос о границах мелодраматического режима в тексте Григоровича и, шире, в жанре рассказа из крестьянского быта.
Финал «Деревни», конечно же, сильно