Так она писала, Хая Соломоновна...
Что же было потом?..
Потом была война...
События и люди— Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручали мне сделать следующее заявление: сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории...
Мы с отцом слушали выступление Молотова по радио, стоя в безмолвной толпе возле парикмахерской, расположенной в самом центре Ливадии. Казалось, из раструба громкоговорителя, укрепленного на верхушке столба, вырывается клубами черный дым и оседает, сеется над людьми, заволакивает раскидистые платаны, лазурное небо...
— Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору... Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина...
1СВОДКА
Главного Командования Красной Армии за 22. VI —1941 года
С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Криcтынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кавальрия, Стоянув и Цехановец, первые два в 15 км. и последнее в 10 км. от границы.
Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но всюду встречала решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника.
«Известия» за 23 июня 1941 г.
2«...Первый день войны я помню во всех подробностях, — писала Хая Соломоновна. — В ночь с 22/VI на 23/V I твой отец и мой муж Яков Давыдович получили мобилизационные повестки. Ночью я принимала дела у Михаила Гидеоновича, а наутро мы проводили их обоих в Ялту на сборный пункт. Весь день мы пробыли с ними, твоя мама и я, а вечером их отправили в армию, на фронт. Отец твой приезжал в Ливадию незадолго до эвакуации вашей семьи, мы с ним встречались в Ливадии. Моего мужа я больше не видела. Он был врачом 2-го ранга, начальником санитарной службы крейсера «Фрунзе», крейсер оборонял Севастополь. Погиб Яков Давыдович 7 ноября 1941 года...»
Память подвела Хаю Соломоновну в одной детали: мобилизационные повестки отцу и ее мужу принесли днем позже... Но ее ошибка вполне простительна, когда она писала мне, ей было уже 75 лет... Что же до меня, то мне запомнился такой почти невероятный по тем временам факт. Накануне войны мы были в курзале на лекции по международному положению — и странно звучала эта лекция... На обратном пути мы разговаривали об услышанном, переспрашивали друг друга, уточняли отдельные фразы. Мать повторяла: «Но как же?.. Ведь заявление ТАСС... В нем ясно сказано...» Она была подавлена, раздражена. Отец едко усмехался в ответ: «Ты думаешь, зря немцы подмяли под себя всю Европу?.. И мы сумеем заткнуть им пасть нашей пшеницей, мясом, маслом?.» Мать сердилась, ожидая утешений. А он не утешал. Тогда вмешался я и сказал, что, мол, все равно, пускай только сунутся — мы их «малой кровью, могучим ударом...»
— Помолчи! — прикрикнула на меня мать. — На войне убивают. Знаешь, кто первым пойдет на фронт? Твой отец...
Мне стало стыдно: ведь сам-то я еще маленький, чтобы идти на войну... Однако я снова возразил — и опять в том же роде, что «все равно» и «могучим ударом». Я надеялся, что отец меня поддержит. Но он ничего не сказал, только рассеянно погладил по голове...
23-го утром его вызвали в Ялту, в управление санинспекции. Он пробыл там целый день, вернулся к вечеру, озабоченный, с противогазом через плечо. Холщевая сумка грязно-зеленого цвета неуклюже болталась на нем, когда он шел по двору, но мне приятно было, что мой отец — такой невоенный по всему своему виду, идет через двор, на глазах у всех, с противогазом, хотя бы с противогазом...
Все ждали — и мать, и я, и бабушка с дедушкой, гостившие у нас в то лето, — что он скажет. Но, сидя за столом, отец был неразговорчив, упомянул только, что получены инструкции, санинспекция переходит на положение военного времени.
Эти слова — об инструкциях, об инспекции — дали нам почувствовать, что на него теперь возложена какая-то особая ответственность. И мать, сидевшая с ним рядом, спросила, неотрывно глядя в его лицо:
— Может быть, пока тебя не возьмут?..
Надежда, мерцавшая в ее робком вопросе, похоже, стыдилась самой себя.
Ведь мы уже слышали утром военную сводку, знали о боях вдоль границы, о бомбежках, и сами в тот день, как и вся Ливадия, резали газеты на узенькие полоски, налепляя их на окна сваренным бабушкой мучным клейстером. И вчерашние отдыхающие — те самые, может быть, с которыми мы стояли у громкоговорителя, слушая речь Молотова, — сегодня уже брали в осаду рычащие автобусы на симферопольском шоссе, заталкивая в них свои чемоданы и сундучки с навесными замочками, свои расписные шкатулки из морских ракушек и тонкие щегольские трости, купленные на ялтинской набережной...
Но она спросила: «может быть, пока тебя не возьмут?..»
Уже позже, много позже, возвращаясь к этому моменту, я понял то, чего не мог понять тогда: перед нею сидел ее муж, мой отец, она видела его короткие волосатые пальцы, видела его устало-сосредоточенные, непривычно суровые карие глаза, видела его лоб, смуглый, открытый, с внезапно прорезавшимися жесткими морщинами... Он был ее первый, ее последний и единственный в жизни, она страшилась его потерять...
А на утро, точнее — под утро, еще не рассвело — ему принесли повестку из военкомата. В то утро, третье утро войны, многие у нас во дворе получили такие же повестки... И вот пришла минута, когда чемоданчик отца — небольшой, с оббитыми уголками, в него укладывали мои вещи во время наших путешествий в Астрахань — стоял на полу собранный, запертый на маленький, ненадежный ключ. Слез не было, я их, во всяком случае, не помню. Помню лишь, как отец, складывая в чемодан то немногое, что намеревался взять с собой, выбросил из него все ненужное, какую-то ерунду, чуть ли не запонки с галстуком, вложенные матерью, — и тут она разрыдалась, внезапно потеряв над собой власть... Но бабушка оборвала ее, сурово сказав: «Не накликай беды!» И мать напряглась, затихла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});