— Я не опускаю никаких отношений, — проговорил писатель и взял свою рюмку с абсентом. — Но причём здесь Кристина?
— Вы хотите взять у неё кое–что.
— Да. Немного.
— Там где происходит контакт настоящего мужчины и настоящей женщины, мало не бывает.
«Безумие цвета индиго»
Парашют раскрылся легким ударом, схватившим свою порцию воздуха глотком раскрывшегося купола, вцепившегося в стропы, сторонившиеся перехлеста.
Тишина бездонности синевы колокола небесного дна оттенялась рокотом улетающего самолета, сбросившего условную единицу в точку розы ветров, не предусмотренной возможностью управления.
Зеленое марево плывшего внизу лесного массива скрывало свои прелести райского ада, невидимого из романтики полета управляемого крыла.
Горизонты тлели туманной дымкой рафинада далеких городов, выступающих изваяниями наслоения массового гипноза творения.
Летний ветер обволакивал теплом потоков плотности, уступающей прорыву вперед.
Стратосферные орлы плыли одиночными автономиями, осматривая телескопическим взглядом территориальную принадлежность подземных передвижений.
Небо и Земля совокуплялись зеленью марева вертикальной любви невозможности, которая всегда на горизонте.
А это что?
Далекие субмарины ядерного атакующего назначения проскользнули сквозь континуум пространства–времени и собрались стайкой на поляне усыпанной пуховыми шарами и желтыми огоньками всепогодных неуловимых одуванчиков композитной технологии, цветущих шарами шелестящего шарма шелковых шапито шиншилловых шпалер шафранового шлейфа шагреневых шхун, улыбающихся субмаринам корпоративной улыбкой.
Всепогодные истребители, воспользовавшись летним сновидением радаров дальнего обнаружения, глиссировали на поляну с одуванчиками, дымящимися динамичным диссонансом.
Демиург втянул аравийский запах конопляных прерий фиолетовых ветров розового индиго и вдумчиво устранил исходящий ум, оставив входящие ароматы алых роз ветров непоколебимости намерения, которое всегда кружит где–то рядом, словно мираж вечных мгновений.
Мимо с легким журчанием реверсивного следа плыла крылатая ракета, словно акула, высматривая цель где-то в глубинах бортового процессора. Усмотрев стаю истребителей, пьющих вино из одуванчиков, она сложила крылья и голубой тенью июльского утра желтой субмарины дыма над водой окунулась в ночь возле оперы, расцветающей рассветом обратной стороны луны.
Нефертити вошла в Город Солнца, жарко целуя инцестом фригийского лада музыкальный эхнатон, нанизывающий богов на нить ожерелья своей безмятежной стали кумулятивного пламени мумий книги мертвых, танцующих танец оргазма.
Девятый вал остановился посреди океана и задумчиво смотрел на Нефертити, пьющую вино с субмаринами, жеманно строящих глазки расслабившимся истребителям, отправившим крылатую ракету патрулировать периметр земляничной поляны усыпанной хмельными одуванчиками.
Колокол сурового неба звездных прерий Магеллановых каравелл осыпал пыльцу цветочных грез океанических мечтаний скользящего серфинга стремительного легато быстротечного пассажа весенней скрипки Паганини, качающегося на цепях островного римского права, открывшей душе музыканта свободу, которую не заберет никто
45
— Возможно, я ошибаюсь, — задумчиво проговорил представитель. — Её свобода несколько похожа на ваш прорыв.
— Я не знаю, что вы подразумеваете под моим прорывом. Если расчет на встречу с Паркер, то это сомнительный прорыв. Мне иногда начинает казаться, что она вообще виртуальная женщина. Особенно в плане своей транслируемой бисексуальности.
— Напрасно вы сами себя ориентируете. Она женщина очень даже не виртуальная. А прорыв это идея проникнуть в личность Паркер посредством провоцирования её на трактаты, в которых истоком являетесь вы. В некотором плане. Обратите внимание, она сейчас читает это и за строками видит – нет, не меня представителя, хотя этот текст говорю я лично – но вас, моего слушателя. И вы, своим молчанием, инициируете её посыл.
— Что–то вы совсем отклонились в поле мистики, — ответил писатель. — Не забывайте, что кроме вас и меня, здесь никого нет. Остальное — условность и побочные явления передачи эмоций при помощи букв. — Посмотрел на собеседника. Отхлебнул абсента. Сказал:
— Вы и я. Всё.
— И кошка, — добавил представитель.
«Поцелуй безумия юности»
Дома стояли бетонным монстром выпуклых рядов герметичности территориальных зон вдоль проспекта, освещенного холодной плазмой свечей ночного движения, проснувшегося на закате солнечного эха. Они жили своей жизнью в сумеречном всполохе перекрестий лучей гирлянд фотографической собранности металлических тоннелей, по которым неслось направленное движение электронов.
Лохматые ежи наступившей пустоты в сумерках опустились в глубину бездонного метрополитена и осторожной поступью разбрелись по разветвленной сети катакомб подземных магистралей города, играя на тотализаторе ночных миражей, плывущим маревом забытья дневной суеты.
Спящие поезда сонным хором шептали колыбельную сказку герметичного сознания, остановившегося стряхнуть безумие стремительности движения без права повернуть назад.
Плоскость снов пересекалась амбразурами проснувшегося желания, падающего в безумие, ограниченное чёрным солнцем, горящим импульсами окутавшей ночи.
Панель оживленно вникала звукам ночного джаза, поющего песню чёрного рассвета.
Призрак тьмы воспарил крылатым наваждением звона розовой волны очарования естества, презирающего песок цифрового исчисления белоснежных офисных камер внутреннего сгорания апофеоза разума, поедающего себя.
Бокалы танцевали гибкий танец индийских гуру, летящих йогой цветного сновидения Кама сутры.
Блиндаж одиночества разорвался голубым пламенем плутониевого ветра, уносящего разум в никуда, которое летело по тоннелю сна, стремительно приближаясь в прицеле наваждения пламени зверя, ждущего всегда рядом.
Рапира вожделения пронзала невозможность, вникая в смысл горения одинокого пламени белоснежной свечи в черном квадрате рамок безысходности, очерчивающих меловым кругом рациональность, спящую сном лунного света падения в доступность, не нужную, когда она доступна, но, тем не менее, необходимую.