никак не согласуется с его женитьбой и работой рыбнадзором. Потому как в ТОМ мире, куда ему сегодня вновь открылся свободный вход, нет пока места ни его женитьбе, по крайней мере, в отцовском понимании, ни его работе. И не известно будет ли когда-нибудь, вообще, ТАМ место для того или другого. А коли он сейчас даже ради почитания отца оторвет свой внутренний взор от входа в ТОТ мир и перенаправит его на женитьбу, или на работу, то есть озаботится насущными проблемами этого мира, то вход ТУДА для него вновь закроется, и теперь может быть навсегда…
– Ну почему же рано, сын? – С напористым чувством собственной правоты возразил отец. – Тебе двадцать один. Все твои поселковые сверстники – женились до армии. Это, конечно, на мой взгляд, не дело. Жениться, а потом на два года оставлять молодую жену одну… Я еще могу понять тех, кто откупился от армии. Но, тем не менее, в поселке остались только двое неженатых парней: ты и этот идиот Агашка, который лазит с острогой по болотам в одних трусах. И ладно если бы он продавал рыбу, а то – раздает её бесплатно… Как будто кто-то за него так же бесплатно отдаст невесту…Но да ладно, он нам не пример. – Отец замолчал, шумно отхлебнул остывший чай из пиалы, лихо выплеснул остаток его на землю, налил нового. И не чувствуя теперь возражений со стороны сына, продолжил по-отечески поучать его. – Вот что я тебе скажу. О тебе сейчас сложилось плохое мнение в поселке. Но я лично тебя поддерживаю, ты поступил правильно, что устроился рыбнадзором. Теперь ты единственный и полноправный хозяин рыбы на водохранилище. Сам теперь можешь назначать цену и не только на рыбу. Конечно, если тебе будет удовольствие – можешь и порыбачить удочкой. Я сам до того как стал алкашом, страшно любил это дело. Сидишь себе, смотришь на поплавок – что может быть в жизни лучше этого?.. Но все-таки самый лучший заработок – это бомбить браконьеров. Ты снял у них сети и переметы, так пусть они и выкупают у тебя их обратно. Ну, скажем, за полцены. Они же их все равно будут покупать снова, а те, кто вяжет сети, понятное дело, запросят полную цену. Или когда ты их поймаешь с уловом – пусть расплачиваются: рыбой или деньгами… Опять же половина наполовину… Половину им, половину тебе…Так и на калым себе соберешь за год. К следующему лету и справим тебе свадьбу…
– Нет, отец, я не буду этого делать. Это не по закону будет… – Совсем уже вяло улыбнувшись, ответил Бердымурад. Дымок, который тянулся из глубины души, приобрел отвратительный запах гниющей рыбы, и к горлу подступила тошнота. Бердымурад зажмурился, сжал зубы, хотел было еще и тряхнуть головой, но сдержал себя, подумав, что это его движение заметит отец и не так воспримет. Но, сдерживаясь, он изо всех сил, можно даже сказать чрезмерно напрягся изнутри. От этого напряжения что-то в нем продавилось, что-то не особенно прочное ухнуло куда-то глубоко вниз, и через этот обвал, как через проем, словно из распахнутого зева какой-то ужасающей бездны, дыхнуло на него спертым омерзительным до удушения запахом, от которого муторно повело в голове. А в следующее мгновение, он, растерявшийся вконец и потерявший бдительность, невольно заглянул внутренним взором в разведшуюся бездну и там, на дне души, на гадкой черной воде вновь увидел лежащих кверху раздутым брюхом мертвых сомов, под темной кожей которых густо копошились гадкие белые трупные черви…
– Ну, зачем же ты так… – Стараясь оставаться добродушным, тихо протянул отец. – Кто сейчас живет по закону?… Вон Назар, который устроился в милицию… Так он, говорят, две ночи выслеживал местного наркоторговца. И поймал-таки его с поличным. Тот ему сказал: «Молодец, тебе удалось меня поймать. Пойдем в дом». Дома высыпал перед Назаром в две кучи деньги и золото. На глаз ладонью разделил поровну ту и другую кучу. И сказал: «Бери там и там половину»… Теперь Назар – человек богатый и уважаемый… Все сейчас так живут…
Тут уж Бердымураду стало невмочь сдерживать себя: он судорожно зажмурился, громко заскрипел зубами…И оказался сразу в кромешной темноте, в гуще невыносимого запаха. Задыхаясь, пронзительно почувствовал, что именно отец – и есть его сейчас самый главный враг. Что это именно из-за него, и таких, как он и передохли сомы в водохранилище… А в следующее мгновение вслепую, словно в тире скоростной стрельбы, рука Бердымурада автоматически потянулась к кобуре, чтобы с неизъяснимым сладострастием и ненавистью разредить в своего главного ВРАГА, принявшего сейчас облик отца полную обойму. Не нащупав кобуру на месте, ошеломленно опомнился, но и сдерживаться не стал, а, гневно вскинул на отца выпученные от ненависти глаза – процедил сквозь стиснутые зубы:
– Да лучше удавиться. Чем жить так, как ты говоришь…
12
Тут же решительно вскочил на ноги, демонстративно давая отцу понять, что разговор между ними закончен. Быстро отошел от кошмы вглубь двора в направлении пристройки, в которой жил. И пронзительно почувствовал, что ему сейчас и в самом деле ничего больше не остается сделать, кроме как удавиться в тесном дверном проеме. Тошнота и омерзительный запах, вызывающий её, сделались невыносимыми. Раздутые трупы сомов стояли перед внутренним взором так близко, что казалось даже, будто белые трупные черви копошатся в его собственных глазах, раздражая их до невыносимой рези. Избавиться теперь от всего этого возможно было только вместе с собственной жизнью. К тому же такая жизнь, которую нарисовал отец, а другой жизни (Бердымурад знал абсолютно точно) в поселке у него и быть не может – не имела, да и не могла иметь для него никакой ценности. «Все! Удавлюсь! Удавлюсь на фиг!» – В мгновение принял он непоколебимое решение. В его сознании тотчас услужливо возник подготовленный загодя способ повешения в дверном проеме с подогнутыми в коленях ногами. А в следующее мгновение отец многократно усилил это его решение. Взбесившись от последних слов сына, он суетливо схватил бутылку водки, враз отковырнул пробку, спеша, отпил из горлышка несколько глубоких жадных глотков. И теперь уже выпучив глаза от бешенства, крикнул в спину Бердымураду: «Ну и удавись! Испугал! Лучше вообще не иметь сына, чем такого, как ты, а тем более, как твой друг детства, идиотик Агашка…»
Бердымурад содрогнулся от отцовских слов, рука его вновь автоматически метнулась к левой подмышке, где у него должна была быть кобура. Но опомнился, криво улыбнулся: и его напористая