Он закинул вверх голову, глаза его были задумчивы.
— Но если было время, когда люди верили в могущественных богинь, значит, не существует закона природы, по которому с женщинами следует обращаться как с существами низшего порядка, разве не так?
— То есть?
— Это доказывает, что общество может круто меняться в своем развитии, а следовательно, мужчины вовсе не запрограммированы тиранить женщин бесконечно. Просто они занимались этим в течение того промежутка времени, о котором известно нам, а именно — последних шести тысячелетий. — Он поднял свой фужер в знак приветствия. — Так выпьем за следующее тысячелетие.
— Звучит чарующе. Хотелось бы верить в это.
— Посмотрите, например, какой переворот произошел в умах американцев в вопросе о положении негров. Всего тридцать лет назад о них говорили как о неполноценной расе, а теперь избирают мэрами.
— Вероятно, поэтому мне черные так нравятся. Они внушают мне надежду. — Я глотнула еще водки, — Но если они и добились определенных успехов, это еще не означает, что подобное удастся и нам.
— Но это вполне может случиться, — пробормотал он рассеянно.
— Вас, должно быть, утомил этот разговор.
— Вовсе нет. Сознание человека постоянно меняется. — Он уже не смотрел на меня, а уставился в потолок, поглощенный какими-то своими мыслями. Может быть, они были о его книге? Или обо мне? Как бы то ни было, проблемы женского равноправия больше его не занимали.
Я хранила вежливое молчание, выжидая, пока он додумает свою мысль, глядя на симпатичную сверкающую люстру над его головой. Она состояла из восьми латунных стержней и пергаментных абажуров. В меблированных комнатах таких никогда не встретишь. Сам, наверно, повесил.
Наконец он вернулся из своих мысленных странствий.
— Я опять думал о реинкарнации. Мне пришло в голову, что я бы, пожалуй, не прочь родиться этаким бродягой старого типа, который ест бобы, испеченные на костре где-нибудь у железнодорожных путей.
— Но они были гомосексуалистами. Вы не читали о них у Хэмингуэя?
— Ну, гомиком бы я не был.
— Интересно, все одиночки лелеют подобную мечту?
Он рассмеялся. Кажется, ему понравилось, что я назвала его одиночкой. Он с хитрецой посмотрел на меня.
— Хотя, в какой-то мере мне понятно ваше желание. Я имею в виду — быть мужчиной. Я бы не хотел быть художницей, разрыв&ющейся между домом, мужем и творчеством, к тому же вовсе не загребающей кучу денег. Но в один прекрасный день успех может прийти к вам. И ваша жизнь не так уж плоха. У вас есть дети. Джой говорила, что вы очень гордитесь ими.
— Так оно и есть.
— Значит, кое-что у вас все-таки есть.
— Но у мужчин тоже есть дети.
— Знаете, а вы мне нравитесь такой, какая вы есть. У мужчин не встретишь столь привлекательную внешность.
— Моя внешность не является сейчас предметом обсуждения. Она определяется моей принадлежностью к женскому полу. Всего лишь навсего.
— А мне она нравится.
— Спасибо.
— И беседовать с вами нравится.
— О, Бог мой! Может, вы вставите меня в свою следующую книгу?
— Да перестанете вы, наконец? — спокойно спросил он меня.
Взгляд его голубых глаз стал мягким. Эти глаза были похожи на подушечки из бархата цвета сапфира, излучающие понимание и симпатию. Глядя в них, вполне можно было потерять голову. Джой была так занята своими кознями, что, скорее всего, даже не заметила, какие у него глаза, как не удосужилась рассмотреть книги на его полках. Но, с другой стороны, мошенник по природе своей не может относиться к своей жертве с уважением, тем более отмечать за ней какие-либо достоинства.
Он поднял руку, словно хотел, преодолев разделяющее нас расстояние, протянуть ее ко мне и погладить меня. Но что-то заставило его изменить это намерение. Может быть, расстояние показалось слишком велико. А может, он испугался, что я оттолкну его.
Страх сдерживает.
И все-таки мы все так тоскуем по любви.
— Не могу допить, — сказала я, напустив на себя строгий вид, как и он. — Мне пора возвращаться домой, но я забыла бумажник. Вы не могли бы одолжить мне на такси?
— Конечно же. Неужели вам действительно пора уходить? Ведь вы все еще расстроены.
— Нет, я не расстроена. Я сказала все, что хотела. Теперь могу отправляться домой и посвятить остаток жизни размышлениям на эту тему.
— Мадлен…
— Да?
Молчание. Он застенчив. А тогда, в Метрополитен-клубе, я приняла его застенчивость за сухость. И вообще считала его авантюристом с головы до ног. Но тогда, конечно, я смотрела на него глазами Джой. А в действительности за этой застенчивостью вполне могли скрываться совершенно честные устремления.
Стремление к некой общечеловеческой правде, которую сумела распознать Франни Фаген. Теперь стал понятен и тот страх, который я почувствовала в нем в тот вечер. И мои собственные более глубокие страхи.
Страх неизбежно сопутствует людям, рвущимся к правде. Мы боимся, что не найдем ее, а если даже и найдем, то у нас может не хватить мужества высказать ее вслух.
Я встала с места и прошла небольшое расстояние, разделяющее нас. Моя рука опустилась на его плечо. Сердце мое сильно колотилось. Не в моем характере первой делать шаг навстречу другому человеку.
— Послушайте, извините меня. Извините за то, что накричала на вас.
Он легонько коснулся моей руки и отвернулся. Он не верил мне. И у него были все основания для этого. Конечно, я могла бы рассеять его сомнения. Если бы опустилась рядом с ним на подушки. Обвила его руками. Притянула бы его к груди.
И тут мы услышали скрежет ключа во входной двери. Вначале повернулась задвижка верхнего замка. Не в ту сторону. Затем — нижнего. Опять не в ту сторону. Она дернула дверь за ручку, поняла, что ошиблась и начала все заново. Мы молча наблюдали за ее стараниями. И только когда дверь наконец отворилась, я убрала руку с его плеча.
— Уф! — произнесла Джой, входя в квартиру. — С этим замком просто невозможно иметь дело. Привет, Скотт. Привет, Мадлен.
— Привет, — сказали мы оба.
— Я явилась сообщить тебе, Скотт, что отправляюсь на побережье, но раз ты тут, Мадлен, я могу убить двух зайцев сразу.
На ней была ночная рубашка в викторианском стиле и брошь с камеей. Она великолепно владела собой и чувствовала себя хозяйкой положения, ничем не выдавая удивления или раздражения по поводу того, что застала меня в квартире Скотта.
— Дать тебе что-нибудь выпить? — спросил Скотт.
— Немного перье, спасибо.
Он тут же встал и удалился на кухню, словно рад был любой возможности уйти от общения с ней, пусть даже на минуту-две.