— В этом она преуспела.
— О Господи, я чувствую себя такой дурой.
— Она ведь и меня околпачила. Во всяком случае, в первый месяц нашего с ней общения.
— Я начала было уже прозревать и даже подумывала, как бы ее наказать за все ее штучки. Она прекрасно понимала, что я настроена против нее и все-таки сумела опять обвести меня вокруг пальца, вызвав во мне те чувства, которые были ей на руку.
— Вероятно, интуитивно она почувствовала ваше отношение к Маризе и сыграла на нем, — заметил он. — Она верно рассчитала, что это может побудить вас помочь ей снова встать на ноги. Ибо теперь, когда ее планы в отношении меня сорвались, ей как никогда необходима ваша помощь.
— Скажите, а вы были против того, чтобы Мариза имела прислугу или это тоже неправда?
— С какой стати мне возражать против прислуги?
— Джой сказала, будто вы хотели, чтобы Мариза сама готовила вам завтрак.
— Поверьте мне, Мадлен, дело было вовсе не в прислуге. Ее присутствие в доме скорее укрепляло, нежели разрушало нашу семейную жизнь.
— Почему же вы тогда развелись?
— В сущности, я не обязан давать вам ответ на этот вопрос. — Вздохнув, он переменил положение, и в этот момент я вдруг увидела перед собой усталого пожилого человека, такого, каким он рано или поздно станет. — Я и сам не вполне понимаю — почему. Может быть… может быть, в действительности все дело в том, что я предпочитаю жить сам по себе.
Я оглядела комнату. Да, он был из породы одиночек. Вся обстановка — от письменного стола, на котором царил образцовый порядок, и картотеки до темных, до блеска натертых полов, — указывала на то, что хозяин ее отличался уверенностью в себе и самодисциплиной.
И все-таки он внушал симпатию. Да и подушки на диване были, без сомнения, набиты настоящим гусиным пухом, мягкие и удобные.
— Что меня больше всего бесит, — не могла успокоиться я, — так это то, что я сама помогала ей придумать, как бы заставить вас жениться на ней или хотя бы взять на содержание. Мне было так жаль ее.
— Хотите выпить?
— А что, мой вид наводит на эту мысль?
— Нет. Просто хочу, чтобы вы побыли здесь еще немного. — Он улыбнулся и улыбался до тех пор, пока я не удержалась и тоже не попыталась усмехнуться.
— Пожалуйста, немного водки, если найдется.
Он отправился на кухню и зазвенел там посудой, а я стала рыться в сумочке, проверяя, хватит ли мне денег на такси домой. И тут я вспомнила, что оставила свой бумажник дома — вынула кошелек из сумочки, чтобы дать на чай посыльному из бакалейной лавки, и забыла его на кухонном столе.
Я закрыла глаза. Я чувствовала себя такой уставшей. Хотелось уснуть и спать не просыпаясь, видеть во сне прошлое, фары, освещающие наш задний двор, дверь на кухню и внутреннее убранство нашего старого дома на Элм-стрит, дома, в котором все было так гармонично.
Разве случалось, чтобы моя мать выходила из себя? И отец, бедняга, под конец стал таким жалким, боялся всего. Страх вызывает в человеке неверное убеждение, что если внешние приличия соблюдены, вы в безопасности. Но внешние приличия не могут оградить вас от реальной жизни.
Джой была абсолютно права, сравнивая меня с Агнес Мурхед. Я отчасти действительно смахивала на некоторых ее персонажей. Угрюмые, резкие, никогда не позволяющие эмоциям выплеснуться наружу — таковы были мои родители и такими они воспитывали нас, детей. Все мы были как бы стражами собственных темниц.
Он вернулся с двумя фужерами, наполненными кубиками льда, и поставил их на столик.
— Тоник?
— Нет, просто воды.
Он наполнил мой фужер и подвинул его ко мне, подсунув под него салфетку. Движения его были проворными и ловкими — движения человека, привыкшего самому заботиться о себе.
Он с интересом посмотрел на меня.
— Так к какому же выводу вы пришли?
Неужели его и вправду интересовало то, о чем я думала? Разве я не выразила и так достаточно ясно свою точку зрения, которая ему скорее всего показалась все той же набившей оскомину проповедью феминизма?
— Я пришла к выводу… — Голос подвел меня. Я готова была разреветься. Как Джой. Как какая-нибудь ничтожная рабыня. Я быстро поднесла фужер к губам и плеснула водки на свои дрожащие голосовые связки. Горло обожгло, зато плакать сразу расхотелось. — Я пришла к выводу, что, учитывая все обстоятельства, я могу лишь сожалеть о том, что не родилась мужчиной.
Я действительно сказала это. До сих пор не понимаю, как это получилось. Зачем, почему? Может, потому, что доверяла ему. И я не убеждена, что эта фраза, произнесенная мной, вызвала во мне впоследствии какие-либо угрызения совести, я не испытывала ни удовлетворения, ни вины. В любом случае это была правда, в тот момент, по крайней мере.
Он сочувственно покачал головой. Профессор-зоолог увидел, как дикое животное являет признаки бесспорной сообразительности: уронив голову на лапы, оно признается в сокровенном и постыдном желании стать самым большим и самым сильным зверем в лесу.
— А вот я хотел бы быть Маризой, — заметил он.
— Маризой?
— Я имею в виду в другой, будущей жизни.
Я уставилась на него, пораженная его признанием. Да что это за человек, в самом деле?
— А вы знаете о богинях? — осторожно спросила я.
— Богинях? Как Венера? Диана?
— Да, но я подразумеваю других — из более древних мифов, о которых почти ничего не говорят. Об Эвриноме, Нут, египетской богине неба, или Намму, о которой можно узнать из легенд шумеров. Они, по представлениям древних, создали мир.
— А, это как в теории Роберта Грейвза о Белой Богине?
— Да не теории. Существуют доказательства, что в доисторические времена люди веровали в верховную богиню. Ее образ присутствует во всех устных легендах. — Я замолчала, ожидая, что он вот-вот зевнет от скуки. Но ничего подобного не произошло. Он внимательно слушал меня.
Я помешала лед в фужере и поудобнее вытянула ноги. Я начала успокаиваться.
— Однако, что остается для меня полной загадкой, — продолжала я, — так это то, как мужчины могли поклоняться всемогущей богине и при этом в течение многих десятилетий держать в подчинении женщин. И даже теперь в газетах можно прочесть об избиениях жен или про то, что мусульмане снова пытаются напялить на женщин паранджу, а в Афганистане женщины подвергаются клиторотомии. Все это заставляет меня думать, что держать нас в угнетении — это естественный закон жизни. Может, такова наша формула ДНК (или чего там еще), что мы во веки веков обречены на униженное существование. И наша судьба так же не зависит от нас самих, как и у тех насекомых, которых я упорно рисую.