Поэтому все усилия были употреблены к розыску таинственного Захарки.
Некоторое время все эти розыски были совершенно безрезультатны.
Были обслежены все ночлежки, все питейные места, все тайные и явные приюты разврата, но Захарки найти не удавалось.
Совершенно случайно одному из агентов удалось услышать от одного из посетителей трактира, что «будто какой-то Захарка заболел».
Немедленно бросились по всем больницам. Были пересмотрены все приемные книги, и, к счастью, в Петропавловской больнице нашли лицо, значащееся крестьянином Новгородской губернии Захаром Борисовым.
Теперь в руках сыскной полиции находился субъект, известный в воровской братии под кличками «Захарки», «Никитки», «Бориски». Арест его произошел в самой больнице.
Он вошел в контору больницы, вызванный для допроса, в халате, бледный, трясущийся.
— Это ты убил человека на Семеновском плацу? — сразу огорошили его.
Он совсем растерялся и еле-еле ответил:
— Что вы... помилуйте... и не думал никого убивать.
— Ты лжешь. Твой приятель Ефремка все нам рассказал, выдал тебя. Сознавайся лучше откровенно.
— Ефремка?! — вырвалось из его побелевших уст. — Подлец... что ж, теперь, видно, и впрямь попался.
И он показал следующее:
— Вечером 24 ноября сидел я в доме терпимости в Свечном переулке. Должно, часов в 11 пришел приятель мой, Ефрем Егоров, а с ним какой-то высокий молодой человек, одетый в синюю поддевку. Его Ефремка братом своим Иваном называл. Иван был пьян. Ефрем-ка с Иваном сели за столик и пива потребовали. Подсел и я к ним, и стали мы разговаривать. Стал я Ефремке Егорову плакаться на судьбу мою, что, дескать, работы лишился, околачиваюсь без дела, никакого пристанища не имею. А он, Ефремка, хитро улыбается и говорит мне: «Эх, дурак ты и есть, разве статочное дело, чтобы в Питере, в первеющей столице, да делов не сыскать?» — «А где, — говорю ему, — делов этих сыщешь? Тоже нашего брата немало тут шляется, всем работы не очень-то хватает». — «Иди, — говорит Ефремка, — со мною, у меня и переночуешь, а после я тебя на место поставлю».
Далее Захар Борисов рассказал, что во время питья пива Егоров вынул «цигарку», размельчил ее и незаметно высыпал табак в стакан Ивана. Иван, не увидев этой делки, выпил эту отвратительную, ядовитую смесь пива с табаком. В этом веселом заведении Иван показывал новенький плакатный паспорт и хвастался собутыльникам купленными им рубахой и шароварами. «У меня, слышь, деньги есть», — говорил совсем очумевший от «смеси» горемычный Иван.
— Из заведения мы вышли, — рассказывал дальше Захар Борисов, — около трех часов ночи. Мороз дюже лютый стоял. Ночь была темная. Ивана совсем развезло. Он еле ноги передвигал, так что мы его поддерживали. Пройдя разными переулками, вышли мы на Семеновский плац. Глухо там, даже страшно. Ни одного прохожего. Только ветер гудит. Жутность меня взяла. Я и говорю Егорову: «Нешто нам по плацу идти?» — «Иди, — говорит Ефрем, — куда ведут». Пришли на плац. Как только дошли мы до средины его, смотрю, Ефрем вдруг вытаскивает из кармана бечевку. Выхватил ее, быстро, ловко сделал петлю да как накинет ее на шею Ивану! Покачнулся Иван, руками-το все время за веревку хватается, а сам хрипит, таково-то страшно хрипит. Обалдел со страху я. Вижу — душит смертельно Ефрем Ивана. «Руки его держигчерт? — закричал на меня Ефрем. — Не пускай, чтобы он петлю оттягивал, дьявол!»
Бросился я тут бежать. Такой страх напал на меня, что чувствую, вот-вот сердце из груди выпрыгнет. Господи думаю, что он с ним делает? Убивает! Бегу, да вдруг оглянулся. Смотрю, а Ефрем-то Ивана оставил, за мной гонится. Шибко он меня догонял. Догнал, ударил меня, повалил, выхватил из кармана своего нож, приставил его к горлу моему и сам аж трясется весь от злости. «Ты что же, — говорит, — бежать от меня задумал?! Стой, шалишь! Вот те сказ! Ты мне помоги его докончить, или я, — говорит, — убью тебя... как барана зарежу!» Что ж мне делать-то было? Тоже всякому своя жизнь дорога. Согласился я. Побежали мы к Ивану, а он глядим, встал, шагов двадцать должно уже сделал. Накинулся тут Ефрем на Ивана, как зверь подмял его под себя и опять душить петлей стал. А я руки Ивана держал, чтоб он их к шее своей не тянул. Извиваться начал Иван. Ногами все снег роет, руки изгибает, хрипит, посинел весь, глаза вылезать стали... Скоро затих, бедняга. Вытянулся. Готов, значит.
Когда Захар Борисов это рассказывал, мы, привыкшие уже к разным «исповедям», не могли подавить в себе чувства леденящего ужаса.
Далее — по словам Захара Борисова — дело происходило так. Они оба сняли с убитого поддевку, вытащили паспорт и кошелек, причем все эти вещи взял Егоров, надев на голову и шапку удушенного. Отсюда они пошли в Знаменский трактир, где пили чай, и улеглись cnatb на стульях. Когда в 6 часов утра Борисов проснулся, Егорова уже не оказалось.
Теперь явные и неоспоримые улики были налицо. Сыскная полиция принялась за Егорова, стараясь добиться его признания в совершении им двух однородных убийств. Но, несмотря на все эти улики, несмотря даже на то, что на нем оказалась рубашка убитого Ивана, преступник упорно молчал.
Во врёйш предварительного следствия было обнаружено еще одно преступление, совершенное этим закоренелым злодеем. Оказалось, что Егоров вместе с каким-то Алешкой ограбили на Семеновском же плацу часовщика. Разысканный «Алешка», оказавшийся крестьянином Алексеем Калининым, рассказал следующее. Как-то он встретился с Егоровым в «веселом доме», разговорился с ним, поведав ему о своем безвыходном положении. Великодушный Егоров предложил ему идти вместе «торговать», что на воровском жаргоне означает «воровать». В 12 часов ночи они встретились в Щербаковском переулке с неизвестным человеком, прилично одетым, пригласили его «разделить компанию», завели его на Семеновский плац, где на той же фатальной середине Егоров бросился на жертву со своей знаменитой «мертвой петлей», поспешным, быстрым движением накинув ее на шею часовщика. Однако на этот раз Егоров пожелал свеликодушничать, предложив растерявшемуся до смерти перепуганному человеку, вопрос:
— Кошелек или жизнь?
Тот беспрекословно отдал душителю пальто. Егоров, затянув бечевку на шее часовщика, оставил его на плацу. За «содействие» Егоров Калинину дал два рубля. Ограбленный, хотя и не заявлял о происшествии с ним, был, однако, разыскан сыскной полицией и при очной ставке признал в Егорове душителя.
Когда в день суда его вели в окружной суд, разыгралась следующая возмутительная сцена. Увидев арестанта, с жаром молящегося Богу, Егоров цинично расхохотался и сказал ему:
— Дурак! Лоб-то хоть пожалей: кому и чему ты кланяешься? Твой Бог не придет к тебе на выручку, не спасет тебя...
Егоров был осужден, и вместе с этим кончилось дело о «мертвой петле» человека-сатаны, наведшего панический страх на петроградцев.
(И. Д. Путилин. Среди грабителей и убийц. — Ростов-на-Дону, 1992)
БИЛЛ ЛОНГЛИ — «УБИЙЦА НЕГРОВ»
Уильям Престон Лонгли вырос в самые черные для Юга времена. Он прожил тяжелую жизнь, умер молодым и вплоть до того дня, когда через тринадцать лет после Аппоматтокса (река Аппоматтокс — место капитуляции армии южан под командованием генерала Ли) взошел на эшафот, вел свою собственную гражданскую войну.
За ним протянулась целая армия бессмысленных убийств, едва ли превзойденных по своей жестокости в истории Запада. За свою короткую, но бурную жизнь от отправил в могилу тридцать два человека, включая негров и мексиканцев.
Лонгли родился 16 октября 1851 года в округе Остин, штат Техас, на берегах Милл-Крика. Он был сыном богобоязненного труженика Кэмпбэлла Лонгли.
Лонгли было четырнадцать лет, когда закончилась Гражданская война, и жизнь в Техасе превратилась в настоящий кошмар. После капитуляции конфедератов Техас стал страной насилия и унижений, которой правили прохвосты-«саквояжники», т. е. северяне, добившиеся влияния и богатства на Юге, прожженные политиканы и негры, старавшиеся реализовать обретенную ими свободу в качестве «офицеров полиции», т. е. на том поприще, где раньше подвизались люди, державшие их в рабстве и подчинении.
В четырнадцать лет Билл выглядел не по годам рослым, хотя в школе он научился всего-навсего читать и писать. Однако то, чему учили за стенами школы, он освоил на «отлично». Он был уже превосходным стрелком и мог на всем скаку шесть раз поразить круг размером в обеденную тарелку, нарисованную на стволе дуба.
Он забрался на ходу в товарный поезд Техас—Хьюстон и соскочил в Хьюстоне холодным дождливым днем 1866 года. Не имея в городе друзей, Билл первую ночь провел скорчившись у костра на площади, прислушиваясь к рассуждениям пожилых о наступающих трагических временах. На следующий день он познакомился с молодым человеком на несколько лет старше его, а ночью впервые столкнулся с произволом властей.