Читать интересную книгу Далекие ветры - Василий Коньяков

Рамку для картины я закажу в багетных мастерских художественного фонда.

Я успевал к выставкому. Если картина получит одобрение — попадет на республиканскую выставку.

Эта последняя моя работа не отпускала меня, преследовала, как неотвязная обременительная радость.

У меня был диплом, сотни этюдов, портреты заводских парней, экспонированных на всесоюзной выставке. Но все это, казалось мне теперь, было подступами, постановкой художественной воли. К этой я проламывался в полную силу. В других работах я что-то искал, в этой на художнике в себе настаиваю.

Я впервые легко написал картину. Родилась она быстро, и мне нужно было от нее опомниться. Я представлял выставочную комиссию и спешил в город, к друзьям.

Я складывал на верстаке ящичек с гвоздями, ножовку, молоток. Мать еще не пришла с работы, и я не торопился в избу. Думал, что картину придется отправлять багажом, а из-за размеров железнодорожная почта заартачится. При перегрузках фанеру могут проломить, холст порвать (я видел, как разгружаются на товарных станциях посылки), хорошо бы напроситься в почтовый вагон сопровождать картину.

Был вечер. Задумавшись, я прошел через сенцы. В другой половине избы за раскрытой дверью разговаривали. Мой приход не заметили. Не приближаясь к двери, издали я увидел мужиков. Прокудин сидел на табуретке возле незакрытого этюдника, Ерохин с Кузевановым на кровати, за ними, прижавшись спиной к повешенным на стенку пальто, — Павля.

При мягком, падающем из окон свете лица мужчин были холодны. Я не знал, как освещалась при этих сумерках картина, я видел только людей.

— С чего ты взял, что ты такой? — не поворачивая лица, говорил Прокудин. — Смотрю и соображаю… Сколько лет жил рядом с тобой и думал, что ты дурак дураком. Ну-ка, глянь на меня, — обратился он к Проньку и кивнул на картину. — Ведь не он на тебя, а ты на него похож. Здесь что вышло… Андрей вроде снял с тебя всю дурь. Не обижайся… Я ведь так. Насмотрюсь и после этого еще больше тебя зауважаю. Надо же… Он — как? На тебя смотрел и рисовал? Ты шевелился или как?

— Свободно, — сказал Пронек. — Разговаривали. Только он замолкал когда. Вроде отключался.

— Глаза у тебя! Как свет сквозь воду. Ты хоть смотрел когда на себя в зеркало? А Дмитрий Алексеевич… Ну дед! «Ах, едят вас мухи». «Драгоценные мои люди!» И зуб в точности. Ишь, ашширяется. Выпить приглашает… Хоть раз бы взглянуть, как у Андрея это получается… Я свинью с ним колол, разговаривал… А он ничего про себя не рассказал…

Замолчали.

Пропахшие бензином мужики сидели без циничных подначек, без ерничанья. Рядом с ними девочка замерла, остановилась на полувздохе и не проронила ни слова. Не встревал с разговорами шалопаистый Кузеванов. Все были сегодня моими гостями.

Сколько раз я напрашивался к Прокудину на комбайн, и он, подавая руку, поднимал меня, еще студента, на сиденье и, облепленный осотовым пухом, протягивал очки. «Все учишься?» — спрашивал, наклоняясь. И не догадывался, что́ я видел оттуда.

Я помню его ночью на гусеничном тракторе в сполохах огня, гудящего в ведре. От трактора шибало железным морозом — лицо каменело, — сорокаградусный мороз у деревянных стен был терпимей. А он готовил трактор, жег солярку. Мы, собравшись ехать за дровами, ждали, когда трактор заведется. Прокудин не искал сочувствия, не чертыхался, не снисходил до просьбы помочь. В своем деле он был над нами. Любая работа в колхозе для него — непреложность. В деревне Прокудин был надежен.

Ерохин, многосемейный флегматик, равнодушный ко всему на свете, кроме своего трактора, с глубокой отрешенностью сидел перед незнакомым видением и не слушал, что буробит Прокудин. Эти мужики вызывали во мне доверие. Они не знали, что такое поза.

Мне не нужны уже были отзывы о моей картине. Я видел лица людей перед нею, и мне хватало их молчания в сумеречной комнате.

— Тебе не жалко ее отдавать? — спросили у Пронька. — Здесь же ты. Это как-то неправильно… Вроде ты себя отдавал, отдавал… Получился… А тебя без спроса увезут. Неправильно… — повторил, не соглашаясь, Прокудин. Наклонился к этюднику, взял тюбик краски. Он показался ему тяжелым. Повзвешивал его на ладони, стал откручивать колпачок. Повернулся к Павле.

— Э-э… ты вроде испуганная, Давай губы намажу. Сразу кому-нибудь понравишься, Я знаю, с кем ты провожалась…

Павля тяжело посмотрела на него, и Прокудин отстал. Громко удивился:

— А что это Андрея нет? И дом нараспашку. Наверно, сегодня кочегарит?

— Мужики, об отсутствующих не говорят.

Я шагнул к ним.

— Мы тут расположились. Без спросу.

— Андрей, ты колхозник и колхозник. За дровами ездишь, сено возишь. Кочегаром заделался… Что-то тут не то! Что-то непонятно. Ты притворяешься, выходит? Теперь у нас разговор есть…

— Сначала разденемся, — сказал я. — А если мы чуть мать подождем? У меня кой-какие запасы есть.

— Подождем. Вот что скажи… — Вся инициатива была у Прокудина. Пронек держался отчужденно. Мне казалось, что он старше других.

— Так что сказать? — готовый к ответу, спросил я.

И присел на подоконник.

XII

Шоферы еще не пришли, когда я сдал дежурство Дмитрию Алексеевичу. Было раннее утро. Свежее колебание воздуха над землей холодило лицо. С тяжелых от работы рук сходила усталость. Я отдавался весне и впервые никуда не спешил.

Навстречу мне в тени плотной ограды шла Катя Холшевникова. Чтобы не ступать в грязь, она перехватывалась руками за колья, осторожно выбирая протоптанные следы на бровке. Разойтись было невозможно, и, уступая дорогу, я сполз ботинками в грязь.

Катя остановилась в неожиданном замешательстве, не готовая что-либо сказать. На ее лице под нахлобученным платком лежала милая нежная измученность.

Затянувшееся молчание пугало.

— Ты картину свою уже закончил?

— Да. Я ее отправляю.

— Отправляешь? А я хотела Колю Портнягина к тебе прислать. Посмотреть. Он успеет?

Мы оба понимали, что совсем, совсем не о том сейчас говорим. Но чтобы я не думал так, с неумолимой недоступностью потребовала:

— Ну, я пойду?

Она пересекла переулок, постояла у дощатой веранды школы, неторопливо выдавливая каблуками сапожек узоры в оттаявшей земле, и, будто опомнившись, взбежала по высоким ступенькам.

1968

ДАЛЕКИЕ ВЕТРЫ

I

Старик медленно шел вдоль плетня. Он всегда ждал прихода весны, любил мягкие сумеречные дни без теней и солнца. Ступал он валенками по снежной хляби безразлично и отрешенно.

От снега и прогретой земли поднималась теплая сырость. Внизу под косогором в отяжелевших кустах черемушника четок каждый штришок мокрых веток — так прозрачен воздух.

Старик отвел исходящую паром доску ворот и подумал, что руки его совсем высохли, а еще чуют прохладу. Он неловко вытянул из дверной дужки проволочную закладку.

В избе неуютно и холодно. Потоптавшись, он разделся, повесил полушубок. Шапку оставил на скамейке у печи и забыл.

Старик не вспомнил, что с утра ничего не ел. Ему не хотелось двигаться, думать.

Он безвольно посидел и полез на печку.

После валенок ноги показались легкими. Он закинул их, лег. Увидев себя, неподвижно вытянутого, забеспокоился и беспощадно осознал, что скоро его не будет. Подумал, что не будет именно рук, и стал прислушиваться к ним, ждать ощущения, что их уже нет! И пришел к нему холодный покой. Таким он еще себя не знал, был всегда полон силы, крепок здоровьем и в семьдесят девять лет не думал о смерти.

Он тронул руку, она шевельнулась — старик обрадовался, как проснулся.

И вдруг он вспомнил крыльцо, вереницу людей на дороге, закрыл глаза, чувствуя, что веки его шершавы, горячи и давно не знают желанных слез.

Еще в избе до обеда он услышал первые звуки музыки, не понял их, встревожился. Когда догадался, что это несут Мысина, заспешил. Он слышал, что хоронить Матвея приехали его сыновья из города, дочери, музыку наняли. День был жаркий, сырой. С крыльца старик смотрел на людей — они проходили молча, скользя и размешивая снег.

Старик понимал, что это хоронят его последнего дружка, но не мог думать о Матвее как о неживом. Он говорил ему тихо и доверительно:

— Ну… пошел, Матвей? Значит, пошел?

А мимо шагали, не разбирая дороги, чужие люди, духачи в ботиночках, пальто, с желтыми блестящими трубами на груди, как в хомутах. Духачей привезли из районного клуба.

У ворот один выдернул из трубы мундштук, слил тягучую струйку, вставил и, колыхнув развернутым зевом, заторопился. Загудела музыка. Была она в этот день чужой, безжалостной, тяжело опускалась на мокрые деревья под горой.