Читать интересную книгу Далекие ветры - Василий Коньяков

10 апреля.

Андрей зашел и поставил авоську на стол. Достал из сетки три бутылки «Рислинга» и свертки в упаковке гастрономов.

— Откуда? — удивился Юрка.

— Из города. Зашел перед отъездом в магазин, смотрю, ну и… не устоял. Дома одному сидеть не хочется.

Я разворачивала колбасу и сыр. Студила ладонь целлофановая обертка «любительской». Я была рада сегодняшнему вечеру. Появилась студенческая праздничность, когда нет ни к чему претензий и просто радуешься случаю, что собрались вместе.

— Я поджарю. Только вам затапливать.

— А можно не жарить, — по-ребячьи упрашивает Юрка. — Опять дрова…

— Можно не жарить, — притворно канючит Андрей.

— Я бы вам показала свои кулинарные успехи. Знаете, что я уже умею?

— Можно не топить? — тянет Юрка. — Давайте наскоро, а?

Я гремлю крышками ведер в углу. Достаю капусту, холодец. «Разве можно такое ставить к вину?»

— А это надо? Андрей, мы еще не ели…

— Ставь все, — говорит Юрка. — Простим себе.

Пододвигаем стол к кровати.

— Долго там жил?

— Неделю, — говорит Андрей. — Двум нашим парням из Суриковского мансарду дали. Они туда с женами перебрались, холстами перегородились. Рады. Утром жен отправляют на работу, а сами за живопись. Говорят, я тоже получил бы. Теперь прозевал. Зеваю… Всю жизнь. Спал у них на иллюстрированных журналах, наверное, поэтому полон замыслов.

— Неужели так сложно с квартирами? Даже художникам?

Андрей рассмеялся.

— Художникам особенно. Инженеры от своих организаций получают, а у художников организация тунеядствующая. Они прошлый год косяками в деревню подались. Газеты об этом покричали. В общем, «патриотическое движение». А они через полгода все вернулись. Деревни-то чужие. Парни кочегарами не захотели работать…

Андрей возбужденно-насмешлив.

— Я давно тебя не видел, — говорит Юрка. — Ты, по-моему, даже похудел здесь?

— В форму вхожу.

Я смотрю на него, на сгустившуюся синеву глаз, и не вижу той беспомощности, что была там, на лугах. И у меня ни смущения, ни сожаления. Ощущение такое, будто об этом я знаю только одна, будто это мне приснилось и я вольна, как хочу, думать об этом. Мне хочется рассмеяться, соскочить и закружиться по комнате. Но ведь Андрей знает об этом. Знает.

— Мужчины! Ну что же вы?

Я пью это всегда неприятное мне вино. Даже хочу, чтобы в нем было больше горечи. И с большей болью насилия я хочу пить его и наказывать себя до отчаяния, делать глупости, будто все мне — трын-трава.

Я знаю, что еще не пьяна, только не чувствую себя. Я не материальна.

Андрей только что приехал из города. В деревне пожил, поработал и уехал. А я? На что обрекаю себя? Жить среди людей, которые будут главным своим, подспудным вечно держаться кержацких устоев. Может, и пробудится у них когда вспышка удивления перед чем-то, но своим они не поплатятся.

Андрей шутливо сообщает Юрке:

— Парни чуть меня не женили. В следующий приезд, наверно, не устою. Посмотрю на тебя…

На какое-то мгновение глаза его словно замирают в задумчивости, а сам он улыбается, весел.

Я ловлю в себе непонятное эгоистическое чувство. Хочу, горько хочу, чтобы у него перед другой никогда не было такого обреченного и радостного испуга. Это было только мое.

— Юра, давай за тебя, — говорит Андрей. — За то, что ты здесь не зря. Боксеры-то из этих парней ничего получаются? Помнишь у Джека Лондона? Какого-нибудь сибирского феномена обнаружишь.

Я поднимаюсь, выхожу из-за стола. Я хочу музыки — громкой, чтобы она оглушила меня, не дала взорваться.

Я нахожу ее. Магнитофон на стуле бубнит, я слышу звуки его в полу, в стенах.

Мы с Юркой убираем в угол стол. Андрей поднимается, и я вижу в нем грустное удивление, которое маскирует он напускной независимостью. У него исчезает улыбка.

Я подхожу к Юрке, и мы танцуем с ним с самозабвением, дурачась, как давно уже не танцевали.

Юрка чувствовал, что ему легко, будто нашлась опять та близость между нами, что была совсем, совсем недавно — в век студенчества.

Я видела, что Андрею нравится, как я танцую. Я повернулась к нему, позвала и поняла, что танцевать он не будет. Не потому, что не знает современные танцы, не принимает их, а просто не может, что-то в нем не позволяет вот так извиваться, ломать себя, крутить. Видно, студенчество с ним ничего не смогло сделать. В нем осталось больше крестьянина, чем художника.

Так думала я. Так чувствовала. У меня хорошо кружилась голова. Чем спокойней он стоял, тем сильнее и отчаяннее мне хотелось бездумных движений без конца.

Оборвался ритм. Щелкнул и помолчал магнитофон.

— Андрей, — говорю я. — Ты не танцуешь? Мы с Юркой тоже тысячу лет не танцевали. Не можем. Наши танцы кончились.

Очень медленно начинается вальс.

— Вы только зиму здесь, — говорит Андрей. — Я недавно видел Лиду Бессонову. Думаю, кто же у нас еще так ходит? Думал, думал и вспомнил: Холшевникова! То же небрежение взгляда… Увидел ее подружку — опять Холшевникова! Юра, заметил, как они стали носить головы? Девчата теперь знают новые эталоны. — Он мельком глянул мне в глаза.

«Ничего ты не понимаешь! Я здесь временная. Уже узнала это, поняла это и даже сжилась с этим. И Юрка. Юрка давно…»

Солнце загорается на недопитых бутылках вина. Юрка перебирает на кровати бобины.

— «Очи черные, очи жгучие», — сообщает Юрка. — Ставим?

— Это что, Шаляпин? Откуда?

— Юрка записал.

Мы молчим. А Шаляпин задыхался от избытка голоса. Ему не хватало этой песни. Сейчас снова спать…

— Пойдемте на улицу, — говорю я. — Походим.

12 апреля.

— Сергея не пускают, — говорит Юрка. — Мне еще предстоит бой выдержать. Ничего, посмотрим… Через райком пробью.

Юрка ел жареное сало. Оно брызгало со сковороды, как пузырьки воздуха с газированной воды. Горячие шматочки остекленели и на концах сморщились розовыми прослойками. Юрка выбирал вилкой что посуше.

— И надо было им подраться… Ну, завал… У председателя теперь козырь, не прошибешь… Я ему говорю о спорте в деревне, о пользе бокса, а он: «Это не спорт, а… Ты бандитов мне подготовил». Неглупый мужик, а в простых вещах не рубит. А то без этого у них драк не было! Нет, мы так не сработаемся. Ладно, я еще отыграюсь… Сегодня же в райком сбегаю. Эта поездка для нас слишком много значит… Неужели командировочные не выпишут?

— В конце концов, не один председатель решает, — сказала я, — отпустить вас или нет. В парторганизацию обратитесь.

— Да? То ты не знаешь? Только родилась? Для здешних членов партии аргументация председателя слишком убедительна. У них интеллекта не хватает, чтобы ей противостоять. Так что при голосовании их руки сработают синхронно, как у марионеток. На лыжах до райкома добежать мне часа хватит.

— Когда вы должны ехать?

— Завтра.

— И как долго продлятся ваши сборы?

— Семь дней.

— Едете все?

— Шестеро. Я заявку подавал заранее.

Юрка торопился.

— Ну, так о чем я тебе говорил? Ведь едем…

— А почему Чекина не отпускают?

— Его на бензовозку перевели. Теперь, видишь ли, оказывается, заменить некем.

— А если действительно?

— У Прокудина права есть. При желании выход всегда можно найти.

— Прокудин же трактор ремонтирует.

— Ты помогаешь им искать объективные причины?

— Юрка, кому — им? А как ты сам на все это смотришь?

— Ты что, не рада? Эту поездку не одобряешь?

— Не знаю… Наверное, это хорошо… Но…

Юрка весело озадачился.

— Ты меня боишься отпустить на неделю?

Я села на стул к столу. Мне хотелось сжать ладонями лицо, до боли сдавить губы, чтобы ничего не ответить.

Передо мной стояло недоброжелательное лицо председателя:

«…всю пшеницу скрутило… Я бегаю, кричу… Голос сорвал, а он — прутиком по голенищу».

— Юрка, — говорю я. — Не уезжай. Наверное, ездить можно кому-то. И агроному… Только, понимаешь… Все ли ты сделал здесь? Так ли сделал, чтобы иметь право на такие поездки?

— А что такое? — спросил он вдруг серьезно. — Это что-то у тебя новое? Кажется, даже жена мне сказала, что я плохо работаю. — Он встал. — Так вот… Знай, что я делаю здесь не меньше других и еще чуточку больше. И это «больше» для меня не менее главное.

— Вот именно.

— Как жить — намерения у нас были одинаковы. Кажется, мы понимали друг друга. А сейчас я не собираюсь обманывать ребят и тем более себя. Я не играю. И обывательское мнение на этот счет постараюсь изменить. А от тебя я уже не знаю, что ждать. За шесть месяцев ты развернулась на сто восемьдесят градусов.

— Ты не понимаешь, что тебе не нужна эта поездка сейчас? Тебе кажется, ты остаешься самим собой, а на самом деле… Не уезжай, Юрка… Ведь какие-то вещи надо любить всерьез.