стираться, чтобы к маминому приходу замести следы.
Теплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только глубокое чувство удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа.
Я прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в темно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе. Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видно, что ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Драчуны косо поглядывают на меня, перешептываются, что-то обсуждают. Лица у них серьезные, деловые, не слышно глупых смешков или издевок. Они явно что-то задумали.
Мне любопытно. Однако до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, но тут биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения.
Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают, как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заостренная. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса.
Психолог тоже худощавая, но по-другому. У нее впалые щеки, глаза навыкате, а груди и бедер совсем нет, и она напоминает палку. Только волосы у нее красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх.
– Так, Филатов, садись, – говорит Елена Львовна. – У нас с тобой будет серьезный разговор.
Ладно. Из чувства самосохранения я занимаю место поближе к выходу.
– До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, – она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. – Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди, и все огорчены случившимся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя, достаточно поплакать, а кто-то носит его в себе и мучается.
В этот момент я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос, останавливает лишь скорбное выражение лица психологички.
– Мне сказали, что на днях на физкультуре ты потерял сознание, – продолжает директриса. – А сегодня набросился на ребят с кулаками. Не подумай – это не упрек. Виктория Сергеевна говорит, что ты, скорее всего, и сам не осознаешь, что с тобой происходит. Я права, Виктория Сергеевна?
Психолог утвердительно трясет золотистой головой.
– Сильное переживание способно вынудить человека обвинять себя или других, а также проецируется на окружающий мир.
– Макаров разбился на мотоцикле, – не выдерживаю я. – Чего мне себя обвинять?
– Речь идет не о буквальном обвинении. Это своеобразное чувство вины за то, что другой человек умер, а ты продолжаешь жить. Так бывает и проявляется у особо чувствительных и сострадательных натур.
Я хочу сказать, что они меня с кем-то перепутали, но спорить не в моих интересах. И раз уже поставили мне диагноз, пытаюсь отстраниться от происходящего, прикидывая, кто из одноклассников взял на себя роль сердобольного информатора, а кто все это придумал.
Слово Журкина, Румянцевой и иже с ними для Елены Львовны не имело бы веса, да и не стали бы они такое затевать. Шобла, она хоть и шобла, но у них табу на доносы. Я был почти уверен, что это идея кого-то вроде Гальского. Такие всегда подмазываются, а потом сдают при первой же возможности. Но разговаривал с Еленой Львовной кто-то другой. Наверняка кто-то из девчонок. Девчонкам почему-то всегда больше верят.
Минут десять Виктория Сергеевна вещает о своих психологических штуках, и это сильно смахивает на проповедь, только лексикон другой и взывает она не к Богу, а к моему собственному «я».
Наконец, когда они обе заканчивают рассказывать мне, что я чувствую и почему так себя веду, Виктория Сергеевна сообщает:
– Мы посоветовались и решили, что тебе нужно отрегулировать отношения с окружением, в котором больше нет умершего, и идти вперед, чтобы жить в сегодняшнем и завтрашнем дне.
– Поэтому, – перебивает ее директриса, – я назначаю тебя ответственным за проведение памятного вечера, посвященного Саше и Алисе. Так ты сможешь отвлечься, занявшись делом, и исполнишь свой долг.
– Что? – Кажется, я перестаю дышать. – Какой еще организацией? Извините, но я такое не умею.
– Послушай, Глеб, – тон Елены Львовны делается жестким, – как ты не понимаешь? Это доверие, которое тебе оказывает школа.
– И помощь, – добавляет психолог.
– Но у меня уроки. Очень много. Я не успею, – предпринимаю я еще одну попытку соскочить.
– Эту неделю тебя никто из учителей трогать не будет. Еще только начало учебного года, и ничего важного ты пропустить не успеешь.
– Я не буду этого делать, – твердо говорю я и встаю. – Достаточно того, что я рубашку переодел. Занимайтесь сами своим Макаровым. Потому что моя жизнь без него стала намного лучше.
И ухожу по-английски, не прощаясь. Я знаю, что это хамство и неуважение, понимаю, что веду себя непозволительно дерзко, и предчувствую проблемы, но ничего не могу с собой поделать. Неля говорила, что я должен меньше думать и больше чувствовать, а чувствую я то, что больше не в силах сдерживаться. Что им всем сейчас лучше меня вообще не трогать. А они все лезут и лезут.
Не знаю, имеет ли какое-то отношение к этому смерть Макарова, но со мной происходит нечто странное и непривычное. Словно в недрах древнего, глубоко спящего вулкана вдруг забурлила готовая вот-вот извергнуться лава.
Глава 18. Нелли
Ноги, уставшие от долгой прогулки по городу, гудят, желудок сводит от голода, но я в прекрасном расположении духа: влетаю в пустой автобус, занимаю свободное сиденье у окна и едва сдерживаю счастливый смех. Не могу сосредоточиться на текущем моменте: перед глазами мелькают пейзажи, но они тут же вытесняются яркими воспоминаниями о смущенной улыбке Глеба и его фразе:
«Ты эффектная и сексапильная…»
Как только он это произнес, я подпрыгнула. Чуть было не заржала в голос и не ляпнула что-то типа «Ты дебил?», но вдруг обнаружила, что он серьезен, и из легких выбило воздух.
К счастью, до меня вовремя дошло: это всего лишь ответная реакция на мои слова о нем, хотя ими я даже близко не выразила то, что на самом деле хотела сказать.
Неуклюжий обмен любезностями в исполнении двух застенчивых ботанов – вот на что это было похоже. Глеб, конечно,