Идеи переустройства социальных отношений в России, свойственные, как пишет Иоанн, «либералам, изуверам, эгоистам, несочувствующим ближним, живущим для себя, а не для дела», априори не могут быть восприняты верующим человеком, ибо в их основе нет «правды Божией», нет «христианской любви»… Но дальше этих, в общем-то, обычных для православия нравственных обличений дело и не шло. Не мог он предложить ничего конкретного, что следует изменить в недрах самого общества, чтобы не было нищеты и прочих социальных язв. И хотя некоторые исследователи почему-то приравнивают социальные взгляды Иоанна к идеям Добролюбова и Чернышевского[133], но это недоразумение или заблуждение. Эти двое, чьих имен, а тем более и трудов и не знал Иоанн, предлагали изменить существующие социальные отношения вместе с политическими обстоятельствами жизни России, в несправедливости и бесчеловечности которых и скрывались, по их мнению, источники бедности и нищеты.
Думается, что в 1880-х годах, когда социальные проекты Иоанна Кронштадтского переживали стадию бурного роста и всемерной поддержки, сам он начал испытывать, если не разочарование, то недоумение по поводу того, что число обездоленных и нуждающихся не уменьшалось, а росло, росло и росло… Кронштадт, казалось, становился некой воронкой, в которую втягивались огромные массы людей, нуждающихся и ищущих защиты. Толпы их везде ходили буквально по пятам Иоанна, карауля и поджидая его в общественных и частных местах: у ворот дома Сергиевых, на паперти Андреевского собора, на улицах и площадях города, на пароходной пристани, у ворот частных домов, где бывал Иоанн.
То, что когда-то в начале пастырского служения воспринималось Иоанном как недостижимый идеал Христа, как уподобление ему во всем, в том числе и в том, чтобы и за простым священником в реальной земной жизни «народ ходил толпами», вдруг стало явью. Но эта явь обернулась и своими отрицательными сторонами: священник стал «рабом» и «жертвой» своей паствы. Иоанн осознает, что ему все труднее совмещать обязанности духовного наставника и молитвенного заступника за людей с обязанностями человека, обеспечивающего финансовую и материальную помощь людям. Да и паства эта чаще рассматривает своего пастыря исключительно как источник «хлеба насущного», как «должника» перед ними.
Дневниковые записи Иоанна Сергиева отражают минуты мучительной грусти от осознания невозможности совмещать молитву с материальной помощью. То он пишет о том, что «боится» выходить на улицу, чтобы не встретить толпы нищих; то пытается приучить их к какому-то порядку получения помощи от него в определенном месте и в определенное время; то сообщает о том, что «надирал уши» назойливым мальчишкам-попрошайкам; то просто спасался бегством от нищих. Вот одна из показательных записей под датой 20 февраля 1882 года: «Крайне расстроился из-за нищих, особенно из-за девочек, кот<орым> я подал милостыню (по 2 1/2 коп), кот<орые> и после того за мною следили, хотя я нарочно уходил от них, желая наедине тайно молиться; потом 40 чел<овек> нищих взрослых пришли ко мне, прося милостыни, и я, уже раздражен девочками, раздражился на взрослых, отсылая их к богатым городским. — В конце концов я весь разбит нравственно пришел домой… был прощен молитвою перед Тихвинской Б<ожией> М<атерью>»[134].
То было тяжкое и нерадостное бремя священника. И не потому ли, став всероссийски известным, Иоанн все чаще и чаще «бежит» из Кронштадта, месяцами пребывая в разъездах, передоверяя свои социальные проекты другим людям…
Семья
Молодая чета Сергиевых поселилась на приморской окраине города Кронштадта, в доме причта. Мы не знаем, какую квартиру в этом доме они занимали первоначально, но с 1860 года переехали на второй этаж этого же дома в угловую квартирку с балконом, где прожили вплоть до декабря 1908 года. Дом стоял, скрытый от глаз прохожих довольно высоким забором и густой растительностью: роскошными кустами жасмина и фруктовыми деревьями. Внутри дом был разделен на две половины, и в меньшей его части, состоящей из трех низеньких комнаток, обитали Сергиевы. Обстановка столько же чиста, уютна, сколько и скромна, почти бедна: кровать с жестким матрацем, простой стол, несколько стульев, два-три шкафа — вот вся меблировка квартиры. Здесь же проживали и родные Елизаветы Константиновны: отец, братья, сестры.
Начало семейной жизни было весьма своеобразным: жених, а теперь и законный супруг, уже после венчания признался супруге, что дал обет остаться на всю жизнь девственником. Не приходится сомневаться, что новость эта повергла супругу в шок. Ведь ей хотелось простого семейного и женского счастья, как его представляли женщины, связывавшие свою судьбу с духовным лицом. Поначалу она бросилась вроде бы протестовать, говорила о разводе. С прошением о помощи обращалась и к правящему санкт-петербургскому митрополиту Исидору (Никольскому). Очевидно, спустя годы в народе родилась и бытовала легенда о том, как митрополит с угрозами уговаривал Иоанна иметь общение с супругой. Но тот не соглашался и в конце концов сказал: «В этом есть воля Божия, и Вы ее узнаете». — И как только он вышел от митрополита, владыка сразу же ослеп. Тогда он вернул отца Иоанна и стал просить прощения и исцеления и немедленно получил то и другое. После этого случая митрополит будто бы вызвал к себе Елизавету Константиновну и уговорил ее продолжать жить девственно. Но это благочестивые предания, и не более того.
Сколько бы мы ни листали дневник отца Иоанна, ни обращались к свидетельствам и воспоминаниям современников, ни читали хранящиеся в архивах и ныне доступные документы, ничто не открывает нам подлинных причин и не объясняет обстоятельств такого поступка Иоанна Ильича Сергиева. Как не имеем мы, может быть, и пока свидетельств первых, наиболее напряженных и драматичных дней, месяцев и лет достаточно спонтанного союза Иоанна и Елизаветы.
Ясно одно: Иоанн Сергиев толком-то и не знал, что такое семейная жизнь, ибо от родителей отринут он был в девять лет и все последующие годы жил вне и без семьи, наездами и кратковременно бывая в родных местах. Да и то, что он видел — беспросветная нищета и бедность, тяжкий рабский труд с утра до вечера, убогость жилища, отсутствие каких-либо духовных (кроме религиозных) интересов, материнская маята с детьми, болевшими и прозябающими в глуши, в темноте и холоде, — не могло внушить какого-либо пиетета перед брачными узами, которые и могли-то в таких обстоятельствах восприниматься только как тяжелая ноша и обязанность, лишь мешавшие пастырской деятельности.
Добавим, что и духовные школы, если еще к пастырским обязанностям готовили и «натаскивали» своих питомцев, то жизнь семейная, с ее правилами поведения и нормами, путями к разрешению возможных противоречий, оставалась для них terra incognita.
Вся предшествующая жизнь сформировала Иоанна Сергиева как человека, который «гнезда не вил», к комфорту и покою не стремился, к личным удобствам относился с достаточным небрежением. Он знал, как во всем обходиться одному и как обеспечить свою одинокую, почти монашескую, жизнь. Заботиться же еще о ком-то? Нет, на это он был не способен и к этому не готов. Но вместе с тем и монашеская жизнь с ее затвором от мира и небрежением мира не могла его удовлетворить. Он хотел быть в миру, среди людей. Хотел стать им нужным и руководить их духовной жизнью ради цели общей для него и для них — спасения, жизни вечной. И священство он воспринимал как полное растворение и принадлежность другим, но не ближнему семейному кругу, а «ближнему» по совместному участию в службах, таинствах, делах прихода.
Можно предполагать, что стремление к сохранению девственности шло от христианской трактовки полового влечения как греха, которое, как утверждали Отцы Церкви, противоречит истинной природе человека. И если изначально, до грехопадения, человек, созданный по образу и подобию Божиему, не имел признаков чувственности, то для человека, стремившегося к святости, девственность предпочтительнее брака. Таким образом, целомудрие отца Иоанна могло быть результатом его религиозного воспитания в семье, а позднее закономерным следствием его устремленности к аскетическому идеалу. Крепкое убеждение, что святость не достигается при физической близости в браке, ставило перед жестким выбором: либо то, либо другое.