— И это еще не все, — говорит один из шахтеров. — Сейчас мы позвоним остальным, и они тоже придут. У них просто денег на маршрутку не было. Но они придут пешком.
— Ваши люди говорят, что у них нет денег на маршрутку, — говорит мужчина в трубку. — Это не ваши проблемы?!
— Надоел этот беспредел, — говорят шахтеры.
— Значит, вы не хотите нормально? Хорошо, все, спасибо. Значит, мы будем решать вопрос другим путем. Если вы боитесь к нам ехать, мы сейчас дадим ориентировку на ваших замов и привезем их сюда.
— Еще мужик называется, — цедит один из шахтеров. — Какой он на хрен мужик?
— Сколько ты без хлеба сидишь? — обращается к нему ополченец, убрав от уха трубку.
— Два дня уже, — нехотя отвечает тот.
— Я предлагаю вам стать директором шахты, — теперь ополченец обращается к высокому плотному мужчине, одетому в белую рубашку. — Это шахта уже не принадлежит Степанову! Он должен вам денег, значит, она принадлежит вам! — говорит он, и шахтеры пятятся назад, по всей видимости, совершенно не желая принимать на себя руководство шахтой. — Послушайте меня! — громко продолжает ополченец. — Ваш хозяин ездит на машине за сто двадцать тысяч долларов! Он купил ее на ваши деньги! Вы не должны бояться стать хозяевами!
— Не, я — тупой, я не могу, — отзывается один из шахтеров. — Я в шахту спустился, свое отработал, деньги получил, и больше мне ничего не надо.
— Он мог бы ездить на машине за двадцать тысяч долларов, а сто тысяч отдать вам!
— Да! Да! — соглашаются они.
— Он каждый день пьет водку!
— Не, водку он не пьет, — серьезно возражают шахтеры, — он пьет коньяк.
— Хоть шампанское! Хоть вино! — с чувством продолжает ополченец. — Главное — что стол у него каждый день накрыт! А вы не можете купить своим детям хлеб!
— Да! Да!
— Я знаю, на каком джипе ездит его жена! Это вы заработали деньги на ее машину! И я! вам! предлагаю! самим стать хозяевами шахты!
— Мы не можем, — говорит женщина. — Мы раньше в прокуратуру обращались, но никто нас не слышит. Нас всегда как будто нет.
— Мы работаем, работаем, — с горечью произносит еще один, — а они нам раз в несколько месяцев копейки как собакам кость бросят, а потом снова работай без денег! Но теперь уже накипело! Наши хозяева жируют, а мы выпрашиваем нашу же копейку!
— Теперь уже как раньше не пройдет! — говорят они. — Теперь нам помогут! Они думали мы к ребятам не обратимся! А мы обратились! Теперь появились те, кого они боятся! Теперь справедливость восторжествует!
— Выберите директора! — снова предлагает ополченец, но шахтеры отводят глаза — чтобы ни на кого из них не пал выбор.
В это время во дворе штаба появляется новая фигура — крупный седой мужчина, по лицу которого расползаются белые пятна страха. Шахтеры обступают его.
— Они думали, что они — царьки, — говорит в это время начальник штаба, наблюдавший разворачивающуюся сцену со стороны из-под дерева. — Они думали, что эти люди — быдло. Набирайте еще Степанова!
— Ты же вчера совсем другое говорил, — произносит зам в трубку, бледнея сильней. — Ты же вчера обещал, что деньги будут… Я сейчас на площади, тут твои люди, и они собираются меня убивать…
— Колено точно прострелим, — говорит Андрей.
— Простреливать колено — это насилие, — произношу я, стоя рядом с ним.
— Ну а как? — отвечает он. — Как в этой ситуации поступить? Вот они пришли к нам, каждого ждет дома голодная семья. Почему мы не можем прострелить ему колено?
— Потому что это — кроме насилия, еще и самосуд.
— Ну… иногда приходится защищать добро любыми доступными методами, — говорит он. — Если он не понимает, то что мне делать? Он привык решать проблемы с помощью денег, с помощью взяток.
— Вам будет тяжело принять такое решение — прострелить человеку колено?
— Да, — не задумываясь, отвечает он.
— Вы испытываете жалость к человеку, которому собираетесь прострелить колено?
— Когда колено прострелено, уже не жалею, а до этого — да… Мнение людей никто не хочет услышать. Нужно слушать не только нас — взявших в руки оружие. Нужно слушать вот таких простых людей тоже. Тех, у кого есть деньги, все устраивает, они ничего не хотят менять. И когда люди поднялись против коррупции на Майдане — это было хорошо! Потому что власть, которая не давала жить простым людям, по-любому надо было менять. Но почему наше мнение не выслушали, а сразу начали по нам стрелять?!
— Кем вы работали до войны?
— Шахтером. Я здесь родился. Тут в штабе — все местные. Если не верите, можем показать вам украинские паспорта.
Рядом продолжает жужжать кучка шахтеров. Зам сидит на скамейке под деревом, утирая со лба крупный пот. Он обещает, что деньги будут через пять минут или в течение десяти дней. Шахтеры ему верят. Но расходятся люди только через полчаса, когда штаб делает еще один звонок — в компанию, принимающую уголь. Ей ополчение озвучивает требование — больше не переводить деньги на счет Степанова. Люди уходят успокоенными, и, кажется, даже умиротворенными тем фактом, что кто-то их защитил.
— Вот бы нам Лукашенко на два дня, — мечтательно говорит один, — он бы сразу расстрелял Верховную Раду.
— А Путин нас взять не может, — отвечает другой. — Ему нельзя.
— Да Путин стал больше языком говорить, чем делать.
— Нет, если б Путин был здесь, мы бы к нему с удовольствием пошли. Но нельзя — это ж начнется третья мировая. Ну, хотят Донецкая и Луганская область отсоединяться, пусть отсоединяются. Зачем война? Забирайте отсюда своих солдат.
Они посмеиваются. В деревьях поют птицы. И кажется, что все будет хорошо. До тех пор, пока во дворе не появляется пожилая женщина.
— Ну, здравствуйте, — подходит она к начальнику штаба. — Скажите, как у нас тут?
— Все спокойно, — отвечает он и, задрав голову к жаркому небу, добавляет: — Мирное небо над головой.
— А дальше что? — спрашивает она.
— Как Бог даст, — отзывается тот.
— Нет, — качает головой она. — Они взяли цель нас уничтожить. И ничего с этим не сделаешь. Бог нам дал еще только несколько дней прожить. Ну счастливо, — отходит она. — Мира — вам. Мира.
Спустя месяц
Дворняга разродилась. Для ее щенков, а их шесть рыжих и черных, соорудили домик под ящиками с картошкой. Те же бойцы сидят у штаба. За месяц никаких видимых изменений тут не произошло. Но, говорят, огненное кольцо АТО вокруг Антрацита сжимается, и по дороге из Донецка сюда можно попасть под «Град». Но сегодня еще можно проехать через Енакиево, а через несколько дней — уже нельзя.
Из штаба выходит Андрей. Закуривает. В руке у него — все та же дребезжащая металлическим звонком телефонная трубка.
— Где хмурый? — спрашиваю его.
— Погиб восемнадцатого июля.
К штабу то и дело подъезжают машины, из них выходят казаки в каракулевых кубанках с красным верхом, на котором крест-накрест положены золотые галуны.
Внутри штаба в приемной, ведущей в кабинет Андрея, на полочке стоит фотография хмурого в черной кайме. На ней он улыбается во все лицо. В кабинете у Андрея за столом, уткнувшись лбом в кулак, сидит женщина в черной кружевной косынке. Ее всхлипы слышны еще в приемной, поэтому, прежде чем войти, Андрей тяжело вздыхает.
— Он был настоящий герой, — всхлипывая, говорит женщина, поднимая на нас опухшее лицо. В кулаке у нее — носовой платок, который она прикладывает ко рту. — Он был казак, донской казак из Антрацита, — обращается ко мне, — все его знали, всю жизнь тут водителем проработал. Сегодня только что его похоронили, — какое-то время задыхается от всхлипов и просит прощения за то, что не может говорить. — В лесополосе его нашли — в зеленке, — справившись, продолжает она. — Уже половины тела не было. А он так внуков любил — без памяти, — причитает. — Говорил: «Два казачка подрастают, я им форму пошью», — делает прерывистый судорожный вдох. — Простите…
— А вы его не отговаривали идти в ополчение? — спрашиваю ее.
— А это бесполезно было, — отвечает она. — Андрей — патриот, он нас защищать пошел. Как отговаривать? Ка-а‑к? Он с первого дня в ополчение пошел… Он в церковь ходил постоянно. Свой батюшка был у него. Он сегодня и отпевал его… Андрей — казак! — с чувством говорит она. — Настоящий казак!..Двадцать пять раз на день он мне звонил, а потом перестал. В последний звонок сказал: «Я тебе перезвоню». И все… Он всегда жалел молодых пацанят. Говорят, он из-под снайпера их вытягивал. Двоих раненых вытянул, и сам — все… Хотя он был простым водителем. Простите… — рыдает, закрывая платком рот. — У нас много таких парней, как мой муж.
Мужчины в камуфляже поддерживают ее под руки, когда она выходит. Андрей остается за столом.
— Тяжело? — спрашиваю его.
— Я же сам семьям сообщаю, — отвечает он. — В Ивановке был вчера… Там парень погиб. Пятеро детей остались… Но мы надеемся, — он поднимает вверх палец. — Не на тех, кто наверху, — хитро улыбается, — а на Бога.