Как бы то ни было и что бы ни говорили критики «персоналистского режима Путина», именно при Путине впервые стали утверждаться действенные нормы деловой этики. Приведу в качестве метафоры анекдот, рассказанный в кулуарах Высшего арбитражного суда. Анекдот такой. После открытия заседания суда ему предлагается следующая информация: «Господа, пришел Иванов, дал сто тысяч. Пришел Рабинович, дал сто пятьдесят тысяч. Что будем делать?» Суд посовещался на месте и постановил: «Вернуть Рабиновичу пятьдесят тысяч и судить по закону». Это и есть метафора конвенции.
Ее результатом стало не понизившееся, а, наоборот, явно повысившееся уважение к закону, который перестал быть полностью игнорируемым. Он тоже стал рамкой, с которой соотносятся все решения. Однако мера соответствия того или иного решения закону оставалась нежесткой, подвижной.
Это, в свою очередь, стало главным признаком стабилизации существующего политического режима, упрочения новой российской государственности. Появилась некая стабильная система принятия решений, которая иногда давала сбои, но нарушителя быстро возвращали в конвенциальную рамку. Иными словами, социально-культурные нормы, формирующие институциональную среду, стали более определенными, делая, к примеру, невозможным тотальную приватизацию отдельных министерств и ведомств, как то практиковалось в ельцинский период. Стал необходим постоянный переговорный процесс, соответствующим образом уплотняющий этическую среду. Но при этом надо отдавать себе отчет и в том, что конвенция – самая мягкая и, следовательно, самая расплывчатая институциональная рамка.
Она сформировалась после того, как было до основания разрушено российское традиционное общество. Но ее особенности предопределялись и тем, что традиционность сохранилась на уровне государственного управления и некоего «политического рефлекса», сидящего во всех нас.
Людям, жившим и живущим в России, всегда свойственны синдром смутного времени, пугачевщины, постоянное ожидание распада государства и превентивная гипертрофированная реакция на любые признаки его слабости. В основе этого – ощущение отсутствия прочного фундамента, отсутствия социальных субъектов, способных своей собственной активностью восстанавливать государственность, что побуждает все силы, заинтересованные в порядке, поддерживать ее привычные формы. Именно этим я объясняю, например, восстановление при Путине элементов прежней советско-имперской символики. Естественно также и то, что и само государство действует, учитывая наличие такого рефлекса.
Российская политическая стабильность носит негативный характер
Россия, говоря словами маркиза де Кюстина, – страна фасадов. Ее сильная государственность – тоже не более чем внешняя рамка. Вопрос в том, что там, под поверхностью моря.
С конца ельцинского – начала путинского периода все время нарастало фундаментальное противоречие между инерцией модернизации сверху, движимой идеологическими стереотипами, и интенциями «новой России». В этом смысле «Единая Россия» – она ж не зря единая. Я, между прочим, резко выступал против такого названия, будучи одним из учредителей этой партии. В нем как раз и проявилась инерция прежней России.
Дело в том, что эмпирически проблемы единства, как и угрозы ему, в то время не было. А было совсем другое. Была прежняя российская государственность, пронизанная, во-первых, идеей авторитарной модернизации, ведомой некими идеологическими представлениями (в данном случае – либеральными представлениями реформаторов начала 1990-х), во-вторых, охранительными инстинктами, дисциплинирующими общество на старый традиционный манер, и, в-третьих, мощной системой коррупции, обеспечивающей стимулирование любого содержательного действия. К лавированию между этими тремя позициями и сводилось, по существу, функционирование государства. Но в этом контексте слово «единая», навеянное охранительным инстинктом, воспринималось как вполне уместное и даже необходимое. Разумеется, оно не только не снимало фундаментальное противоречие между новой реальностью и прежней российской государственностью, но, наоборот, выявляло его, делало более рельефным.
О чем свидетельствует данное противоречие? Прежде всего – о том, что сложившаяся при Путине государственная система крайне неустойчива.
Российская политическая стабильность носит негативный характер. Что значит негативный? Это значит, что она держится лишь на страхе перед потенциальными угрозами. Но отражать она способна лишь угрозы незначительные, будучи абсолютно беспомощной при возникновении сильных системных напряжений. И именно потому, что в ней отсутствуют силы, способные по собственной инициативе, самостоятельно заниматься ее поддержанием и восстановлением в случае кризисов. Сегодня она удерживается лишь конвенцией («давайте не будем раскачивать лодку»), а также возможными санкциями против ее нарушителей.
Однако в связи с приближением сроков переизбрания президента обостряется вопрос: действительно ли Путин продолжает оставаться держателем и гарантом конвенции, или это уже лишь миф? И что будет при преемнике Путина, сможет ли он удерживать конвенциональную рамку? И еще один вопрос: в состоянии ли он будет обеспечивать стране конкурентоспособность в условиях глобализации?
На первый взгляд этот последний вопрос с предыдущим никак не связан. Но это лишь на первый взгляд.
Говоря о конкурентоспособности России, сегодня следует различать два подхода к ее оценке. Первый из них, общераспространенный, предполагает, что речь идет о выходе российской продукции и российских капиталов на мировые рынки. А при втором акцент делается на обладании Россией крайне дефицитными энергетическими ресурсами. Но ведь в этом случае никакая конкурентоспособность не требуется вообще. Какая уж тут конкуренция, когда из доклада Национального совета по разведке США следует, что ближайшие 20 лет будут периодом острой конкуренции за российские энергетические ресурсы. И, стало быть, вопрос о российской конкурентоспособности претерпевает инверсию: конкурентная борьба будет идти за возможность управлять этими ресурсами.
В данной ситуации конвенция как раз и состояла в том, что российская власть от имени России говорила всем своим зарубежным друзьям и недругам: ребята, наш энергетический пирог делить мы будем сами. И именно благодаря этой конвенции Россия оказалась единственной посткоммунистической страной, сохранившей национальный контроль над своей экономикой. Подчеркиваю – единственной!
На Западе сначала считали, что риски инвестиций в Россию при таких условиях слишком высоки. Но я должен прямо сказать, что со стороны российских элит то была осознанная или неосознанная стратегия на преувеличение этих рисков: образ бандитской России был способом повышения защитного барьера против иностранных инвестиций – так же, как девальвация рубля была способом защиты ее внутреннего рынка от импорта. В результате этой странноватой стратегии дележки российского эльдорадо – своего рода «междусобойчия» – политические риски были искусственно завышены в разы.
Теперь, думаю, становится понятно, почему так важно не только то, сумеет ли преемник Путина удерживать конвенциональную рамку, но и то, сможет ли он и в какой мере обеспечить защиту отечественного энергетического сектора от внешней конкуренции. Для становящегося российского капитала это ключевой вопрос. Потому что только победа в борьбе за российские энергетические ресурсы гарантирует его финансовое благополучие и возможность превращения России в конкурентоспособную страну в общераспространенном смысле.
Как правило, говоря о конкурентоспособности, подразумевают только эту зрелую ее форму и «перескакивают» (или просто забывают) через ту первичную конкуренцию за контроль над национальными ресурсами, которая, с точки зрения интересов национального капитала, несопоставимо важнее. Путин – не важно, сознательно или бессознательно – обеспечивал эти интересы. Он был политическим брендом тех, кто говорил: энергетический пирог мы будем делить сами. За ним была прочно спаянная команда – своего рода «Russia Incorporated». За ним стоял – плечо к плечу – весь российский бизнес. А как поведет себя преемник? Вот в чем вопрос вопросов. И вот почему так важно, кто именно преемником будет.
Здесь возможно несколько вариантов.
Политическим наследником Путина может оказаться умеренный либерал, который будет говорить (уже говорит), что ему неизвестно, что такое легитимность, поскольку в гражданском кодексе такого понятия нет. При таком лидере, который не понимает, что такое легитимность, и, следовательно, не будет заботиться об ее политических основах, о стабильности в России можно будет забыть. Успешная политика вообще-то в том лишь и заключается, чтобы наращивать легитимность политической системы. Тем более в условиях России, политическая система которой сегодня тотально нелегитимна: ни один значимый социальный слой в стране, включая и главных бенефициариев этой системы, не признает ее справедливой. Такой лидер может разрушить хрупкую путинскую конвенцию и ее основание, которое заключается в этом вот «будем делить сами».