Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

И впрямь: новая империя декларировала целью своего развития свободу, Империя ревностно охраняла закон, Империя показательно защищала права своих граждан. И прочим людям — коих в мире большинство — Империя предлагала необходимый минимум прав, т. е. желанную прибавочную свободу. Можно было даже сказать, что свободное развитие всех (обретение гражданами окраин необходимой прибавочной свободы) было условием сохранения статуса свободы внутри Метрополии. Кое-кто роптал: мол, свобода, распределяемая внутри Метрополии, была качественно иной, чем прибавочная свобода, используемая для товарооборота на окраинах, — но выбирать не приходилось. Тем более, что лучшего у них, жителей окраин, все равно не было. Нет, кричали отдельные националисты, одинокие и жалкие, нет — у нас была независимость! Смешно: если у них и забирали их жалкую независимость — то много ли такая независимость стоила? Как говаривал Наполеон, обращаясь к баварским князькам, чьи земли аннексировал: в конце концов, ваша свобода все равно была мнимой. А для удобства рыночного оборота — продукт свободы, как и любой другой, должен быть приведен к одному стандарту.

Нельзя, чтобы один огурец был больше другого, чтобы яблоки были разной формы. Так и свобода: должна быть удобна в обращении. Гражданские права — это гражданские права, и не надо здесь никакой самодеятельности, независимости и прочих любительских выкрутасов. Выборы, печать, ваучеры — вам мало? Ну, вот еще самовыражение возьмите — квадратики нарисуйте. Теперь — нормально?

Гражданские права (прибавочная свобода) циркулировали на мировом рынке — в то время как основной запас свободы оберегался тщательно. Бумажки гражданских прав, расходуемые в Багдаде или Волоколамске, Белграде или Праге, могли в одночасье обесцениться: случится годовой переучет, прекратит существование Организация Объединенных Наций, перейдет в иной статус Европейский Совет — и надо печатать бумажки новые, с другими водяными знаками. Подлинная золотая свобода лежит в сейфах, в тяжелых золотых слитках, она не подвержена инфляции. Мудрость привилегированного общества состоит в том, чтобы золотой запас свободы на плебеев не тратить — свобода припрятана в надежном месте в надежной стране и, как и положено золотому запасу, является своего рода обеспечением бумажных прав. Считается, что обладатель бумажек может явиться в банк и, предъявив свои гражданские права, получить соответствующий эквивалент золотой свободы — например, акции «Бритиш Петролеум». Увы, на практике дело обстоит иначе — бумажные права приходят в негодность, их требуется переоформлять, и на это уходит жизнь.

История гражданской войны в Испании, выписанных Республике бумажек и отсутствие обеспечения таковых — вот простая иллюстрация вышесказанного.

В пятидесятом году, когда резолюция ООН 1946 года, осуждавшая Франко, была отменена — и каудильо вышел кругом прав, Индалесио Прието ушел с поста председателя социалистической партии Испании. Уходя, сказал: «Я потерпел полное поражение. Я заставил свою партию поверить демократическим державам, которые не заслуживают этого доверия, как они только что продемонстрировали. По моей вине моя партия стала жертвой иллюзии, которой я был ослеплен». Прието сказал только одно: бумажки гражданских свобод обесценили, а к золотому запасу свободы нас никто не подпускал.

Сама свобода портится тоже — но на других основаниях.

Общество, которое бережет свое право и не бережет чужого, охраняет свою свободу и не охраняет чужую, — такое общество неизбежно превратит свободу в инструмент наживы и насилия. Иными словами, свобода перестает быть собственно свободой. Такая свобода не принесет блага и тому, чьим инструментом она является: такая свобода разъедает привилегированное общество — делает его паразитическим. Так золотой запас, поставленный в зависимость от оборота фальшивых банкнот, теряет стоимость. Впрочем, этот финал — в столь отдаленной перспективе, что тревожиться не стоит. До того как пасть, свободное общество успеет пожрать все вокруг себя, использует мир, как только сможет, оставит, подобно свободным гуннам, неуклонно идущим вперед, — вырубленные леса, выпотрошенные шахты, сухие русла рек.

Следует ли считать такую свободу — желанной? Для большинства лишенцев это было очевидно.

XV

Знаменитая инсталляция Стремовского «Свободный полет» была создана в эти закатные дни. Художник соорудил из фанерных щитов подобие жалкого жилища уроженца окраин: убогая кровать, драные обои. Из этого ада следовало убежать — и вот в центре помещения Стремовский установил подобие катапульты, сделанной из подручных материалов: подтяжек, пружин от матраца и т. п. Дыра в потолке указывала на то, что обитатель комнаты воспользовался изобретением и улетел на свободу. Вырвался все-таки! Зрители сочувственно оглядывали произведение — им тоже хотелось улететь. Коттедж в Переделкино, конечно, мечта, но лучше бы: катапультой — на Майорку.

Инсталляция пользовалась невероятным успехом — ее экспонировали все музеи мира и свободолюбивый мессидж ее отозвался в сердцах испуганных граждан. Да, бежать! Да, на свободу! Да, улететь через потолок!

— И куда ты улетишь? — спросил Струев у коллеги.

Стремовский, слегка ошалевший от заслуженной славы, ответил рассеянно:

— На свободу, куда ж еще?

— Это хорошо, — сказал Струев, потом добавил: — Дурак ты, Стремовский.

Стремовский даже не обиделся — слишком велико было признание его достоинств, чтобы реагировать на брань завистника. И Шайзенштейн, и Роза Кранц, и Люся Свистоплясова — все признали в нем гения. Вот кто воплотил мечты интеллигенции! Бежать! Драпать во все лопатки на свободу!

Подтверждая эту тенденцию, уехал наконец в направлении подлинной свободы гомельский мастер дефекаций — он был зван с представлениями своими в Германию. Там, ходя по зеленым холмам тропами романтиков, обдумывал мастер свои новые опусы, присматривался — под какой кустик присесть.

— Посмотрите вокруг, Соломон, — говорил профессор Татарников, — крысы бегут с корабля. Для чего вы связались с этими… — он увидел, что помимо них с Рихтером в комнате присутствуют деятели из Партии прорыва, и закончил мягко, — с этими горлопанами? Мне, пьянице, все равно, где пить, — но вы?

Борис Кириллович Кузин, делегированный партией для беседы с Рихтером, оказался свидетелем этой беседы. Кузин объяснил, что для паники места нет, энтузиазм Соломона Моисеевича понятен, Партия прорыва с удовольствием использует знания и авторитет ученого. Кузин приводил яркие аргументы, рубил ладонью воздух, привлекая внимание Татарникова, а тот не слушал. И Кузину стало обидно. Ему захотелось сказать что-то колкое, такое, чтобы Татарников понял, кто он — и кто перед ним.

Татарников был очевидным неудачником — и, что странно, не тяготился этой ролью. Он смотрел на Кузина устало и без интереса, было видно, что он скучает в присутствии Кузина и хочет скорее уйти от него прочь. И куда же ты пойдешь, думал Кузин едко, кому ты нужен? Что за жизнь такая была у Сергея Ильича Татарникова, что он предпочитал ее обществу Кузина? Интересное было в ней что-то? Вряд ли, думал Кузин. Жизнь Татарникова — убогая, жалкая жизнь человека, не вписавшегося в историю. И однако, было нечто в облике Татарникова такое, что Кузин почувствовал себя ущемленным. Словно состоялось какое-то тайное распределение тайных благ, и вот там-то Татарников и урвал себе кусок. Не свобода, нет, свободы Татарникову явно не досталось, но что-то такое он себе ухватил. И Кузин не мог произнести про себя, что это тайное распределение — распределяло честь.

И, глядя на усталого нетрезвого человека, который стоял перед ним и был воплощением неудачи, Кузин почувствовал, что ничего другого не хотел бы он в жизни так, как заслужить уважение этого человека. Ничего он не желал так страстно, как того, чтобы этот некрасивый и сутулый человек стал его другом — или хотя бы поглядел на него без презрения.

Ведь сколько сделано! Книги, публикации, выступления и доклады — ведь это чего-нибудь стоит, не так ли? Работал, не покладая рук, в библиотеках и университетах! Сколько важных премий получено, сколько солидных чиновников заинтересовалось! Мы ведь, если разобраться, коллеги! Так оцени сделанное! А Татарников смотрел на Кузина равнодушно. И больно стало Борису Кирилловичу.

Впрочем, утешил он себя, депутат Середавкин к моим словам прислушивается. Есть на Руси еще люди, коим судьба Отечества небезразлична. Середавкин, Тушинский, Кранц, хорек, наконец. Не будем сбрасывать со счетов и эту нетривиальную фигуру.

XVI

А влияние хорька все росло и росло. Некоторое время ему прочили кресло спикера в парламенте, намекали, что положение Басманова не так прочно, как кажется, и что место свое он вскоре уступит хорьку, а сам поедет доживать век послом в Мадриде. Слухи не подтвердились: Басманов место спикера уступать никому не собирался, но то, что влияние хорька росло, — сомнений не вызывало. Оставалось гадать: какая роль предназначена ему в новом обществе, что выберет для себя хорек? Некоторые перестановки в парламенте косвенным образом указывали на возможное развитие событий. Так, либеральная партия, ведомая Кротовым, та, что оставила далеко позади прогрессивную партию Тушинского, делегировала хорька в свои ряды — совмещая ряд общественных обязанностей в парламенте, хорек взял на себя труд вести съезды либеральной партии. То, что Кротов метит в премьер-министры, то, что назначение его не за горами, — уже практически не скрывали. Карьерный этот рывок Кротов, как видно, не собирался совершать без прикрытия и оставлял свои позиции в партии надежно защищенными преданным существом. Да, он переходил во властные структуры, приближался к рулевому колесу страны, пост этот несовместим был с оппозиционной партийностью. Но идеи демократической оппозиции не были вовсе безразличны будущему премьеру — очевидно, что именно хорьку он собирался доверить руководство либеральной партией, иначе говоря, партией, оппозиционной к власти. Эта сложная многоходовка показывала, что власть старательно формирует оппозицию самой себе, готовит теневой кабинет столь же тщательно, как и правительство. Также очевидно было и то, что хорек не удовлетворится этим назначением, одной либеральной партии ему было явно мало. На одном из съездов хорек ясно дал понять, что только объединение демократических сил, то есть слияние прогрессивной и либеральной партий, может быть перспективно. В самом деле, чтобы не проиграть в оппозиционной борьбе, не сделаться куклой в руках у власти, демократы должны были консолидироваться — а значит, Тушинскому надо было проститься с амбициями и отойти в сторону, уступая место новому лидеру, объединяющему оба движения в одно. Мало кто верил, что самолюбивый Тушинский добровольно сдаст позиции, однако некоторые обстоятельства (а именно то, что Тушинский сделался близок опальному олигарху Дупелю, стал часто наведываться в Вашингтон и т. п.) показывали, что и Тушинский ведет непростую игру, метит в некие неведомые цели и, возможно, пожертвует своим креслом ради чего-то большего. Кто знает, чем кончится противостояние двух партий?