Читать интересную книгу Цепь грифона - Сергей Максимов

И Гриценко и Суровцев были людьми похожими в умении быстро думать и анализировать. Внутреннюю логику приказа они схватили одновременно. Им всё было понятно. Понятно, почему офицеры-поляки, которых было много в старой русской армии, подлежали «строжайшему надзору» даже в лагерях.

Почему 4-я группа вызывала наибольшее недоверие. Именно кадровые обер-офицеры и офицеры из студентов, учителей и духовенства составили командную основу батальонного звена белых армий. Именно это звено было самым слабым в армиях красных. Опять же даже в пятой, не столь контрреволюционной, казалось бы, группе офицеров военного времени особо неблагонадёжными приказывалось считать выходцев из студентов, учителей и духовенства.

Положение Суровцева было не завидным. Как офицер Генштаба он интересовал командование и мог смело начинать делать карьеру в Красной армии. Но как контрразведчик он представлял опасность куда большую, чем полицейские чины. Осведомлённость русской контрразведки в вопросах финансирования антиправительственных партий дореволюционного и революционного времени несла смертельную опасность для укрепляющейся власти большевиков. А если касаться личностей партийных лидеров, то их дореволюционные контакты с иностранными разведками были столь обширны, что до Октябрьского переворота обвинений в предательстве просто невозможно было избежать. Свидетелей тех дореволюционных тайных партийных операций из числа бывших контрразведчиков и полицейских чекисты выявляли с особым рвением.

– Так это о бывших белых речь идёт, – резонно заметил Гриценко.

– Нам неизвестно, чем занимался этот человек два года, – кивнул Зведерис на Суровцева. – Может быть, он был у Деникина, Колчака или Юденича. И без этого приказа мы обязаны генштабистов, контрразведчиков и бывших полицейских конвоировать в столицу.

– А чего ты сразу не сказал, что генштабистов всех надо посылать в Москву?

– Товарищ Ворошилов самовольно нарушил это правило. Я даже не беседовал с ним, – опять кивнул на Суровцева особист.

– Ясно. А за все месяцы боёв прискакать на передовую ты времени не нашёл? – не скрывая презрения, спросил Гриценко. – Комиссары тоже о политических курсах для бывших офицеров только теперь вспомнили…

– Другие у всех были дела, – повышая голос, ответил военный чекист. – И нечего меня за горло брать! – почти крикнул он с прорвавшимся от волнения сильным латышским акцентом.

– Вот и ты не бери! – уже откровенно заорал в ответ Гриценко. – А то будешь лететь, свистеть и радоваться… Всяко-разно судьбу его не тебе решать.

– Посмотрим, – многозначительно сказал чекист.

– Посмотрим, – согласился Гриценко. – А пока мы до товарищей Будённого и Ворошилова сходим.

Они и пошли. Даже верхом ехать не надо было. Коней не стали и отвязывать. Штаб армии находился через дорогу в большой мазаной хате. Вокруг штаба тоже нельзя было не заметить царившего раздражения. То и дело подъезжали посыльные. И пока одни соскакивали с коней, другие, наоборот, взбирались в сёдла и неслись куда-то с приказами и распоряжениями.

– А я вам, как на духу, вот что скажу, – с раздражением говорил Гриценко Будённому, Ворошилову, члену военного совета армии Щаденко и начальнику полевого штаба армии Зотову, – он в первом бою, ещё под Самгородком, самолично поляков порубал столько, сколько иной особист их дохлых в своей жизни не видал.

– Чего-то у нас сегодня комдивы с комбригами с утра косяком прут, – по привычке разглаживая усы, вдруг обратился Будённый к Ворошилову. – Теперь вот и командиры полков потянулись. И все о своих начальниках штабов хлопочут, – говорил он уже Гриценко. – Ты пятый за сегодня…

– Приказ военного совета фронта, – развёл руками Щаденко, – сам Сталин вопрос контролирует.

– Не дрейфь, военспец! Мы с Семёном Михайловичем своих в обиду не даём, – заверил Ворошилов. – Если бы мы всех бывших офицеров чека отдавали, то и без начальника полевого штаба армии остались бы. Правильно я говорю, товарищ Зотов?

Выпускник школы подпрапорщиков и Тифлисского военного училища, награждённый за храбрость четырьмя Георгиями и тремя георгиевскими медалями, бывший хорунжий Степан Андреевич Зотов едва кивнул.

– А на политические курсы ты давай ходи. Чтобы комиссары тебя в лицо знали, – наставлял Климент Ефремович.

– А хромаешь чего? – спросил Будённый.

– Осколком достало. Рана пустячная.

– Докторам показывал? – заинтересованно спросил Ворошилов.

– Рана не стоит того, – попытался уйти от этой темы Суровцев.

– А ты всё же покажи. Покажи докторам. Ежели особый отдел не уймётся, то мы тебе отпуск по ранению оформим. А там, глядишь, другие ветры подуют.

– Если их слушать, мы без артиллерии останемся, – сказал своё слово Щаденко. – А уж авиаторов всех скопом нужно гнать, а то и расстреливать всех поголовно. Там у нас и вовсе офицер на офицере…

Про Будённого и Ворошилова написано и сказано много. Есть полные восхищения поэмы и песни. Есть грязные пасквили, из которых буквально сочится ненависть и бессильная злоба. В какой-то момент критическая масса обвинений стала заливать сама себя. Теперь даже невозможно вспомнить, кто приписал им идиотическое поклонение кавалерии в ущерб современным родам войск. Бросаться с шашкой на танки никогда никого они не призывали. Вот это можно утверждать точно. Остаётся только удивляться, как не обвинили их в пропаганде подобных действий против авиации. Были они, эти два будущих маршала, и карьеристами, и интриганами, и приспособленцами, и исполнителями чужой недоброй воли. Были и злодеями. Как тогда говорили, «по требованию текущего момента». Как многие и многие политики и руководители, были беспринципны. Но идиотами они никогда не были.

Госпиталь располагался в пустом амбаре. Ворота были открыты, а всё пространство внутри заставлено раскладными кроватями и лежанками. Люди лежали и на земле. Тень амбара мало спасала от стоявшей жары. Полное отсутствие даже лёгкого ветерка делало невыносимой смрадную атмосферу госпиталя. Жужжание крупных мух и стоны раненых вырывались из-под крыши даже во двор.

Когда Суровцев в сопровождении санитара проходил мимо какого-то искалеченного и всего перебинтованного человека, того забил страшный кашель, который буквально подбрасывал всё его изуродованное тело. Санитар бросился к раненому и скороговоркой заговорил:

– Да что ж с тобой, сердешным, поделаешь! И набок не положить, и на живот нельзя. И лёгкое всё осколками измахрачено. Терпи. Терпи, браток.

Через минуту раненый перестал кашлять. Жадно хватая зияющим из бинтов ртом воздух, широко раскрыв глаза, он пристально смотрел на Суровцева.

– Помереть ишо день назад должон был. Вся грудь вывернута наружу, – вполголоса сказал санитар, когда они чуть отошли.

Прошли в глубь амбара. Внутри оказалось ещё одно, с мазаными стенами, помещение. Здесь находилась операционная. Ещё что-то вроде смотровой комнаты с кушеткой и кабинет начальника. Он же главный врач и единственный хирург. Всё в одном лице и в одной персоне. Здесь были неширокие, но всё же окна.

– Иван Галактионович, – обратился санитар к невидимому собеседнику, – я к вам товарища командира для осмотру привёл.

Начальником полевого госпиталя оказался престарелый военный доктор, невесть как попавший в Красную армию. Вряд ли по мобилизации. Скорее, по неясному велению беспокойной души. Сухонький, невысокий, весь седой от редких волос на голове до узкой бородки. Золотое пенсне на носу. Старая, выцветшая, с изломанной тульей офицерская фуражка. Китель старинного образца с потёртыми на локтях рукавами. Без ремня. Галифе старенькое, но с отглаженными стрелками. Потёртые пыльные сапоги. Вот и портрет в полный рост. Глядя через увеличительные линзы пенсне, спросил скрипучим голосом:

– Что у вас, голубчик?

– Собственно говоря, – царапина.

– Давайте посмотрим вашу царапину.

Суровцев поочерёдно снял с себя шашку, бинокль, полевую сумку. Расстегнул ремень и вместе с наганом в кобуре и портупеей сложил всё на лавку. Расстегнул поясной ремень и приспустил бриджи и кальсоны. Повернулся раненым бедром к доктору. Развязал самодельную, сползшую ниже раны повязку.

– Так-с. Тут, я понимаю, осколочек расписался, – нагнувшись к бедру Суровцева и опираясь ладонями рук себе в колени, проскрипел доктор. – А где он, осколочек, позвольте узнать?

– Я его сразу же вытащил. Как ни странно, было не очень больно.

– Осколочек какой был?

– С ноготь величиной.

– Прекрасно. Прекрасно. Стойте так, – сказал он.

Бывший лейб-медик открыл склянку коричневого стекла. Взял из стакана на столе палочку с ваткой на кончике. Опустил палочку в склянку, достал её и быстрым движением сделал коричневый круг вокруг раны на бедре.

– Перевязать себя извольте сами, – закрывая лекарство, приказал он. – У меня и руки грязные, да и бинтов чистых нет. Сестрички отдыхают после операций. Им ещё и бинты стирать приходится при нищете нашей. Да вот незадача – и воды сутки уже не имеем. Перевязывайтесь, перевязывайтесь, голубчик. Хотя особо не трудитесь. Место ранения таково, что повязка всё равно сползать будет.