Читать интересную книгу Уход Мистлера - Луис Бегли

И тогда я решил ожесточиться, выбросить тебя из своего сердца раз и навсегда. Пап, ты что, сердишься на меня? — спрашивал ты через несколько месяцев. И я ответил, что нет, конечно, не сержусь, ничего подобного, как это можно ненавидеть собственного сына, и все такое прочее. И не солгал тебе. Но не сказал одного, того, что успел понять за это время: моя любовь к тебе и твоя ко мне просто несоизмеримы. Так и должно быть, того требует естественный порядок вещей. Хороший тренинг, так говорили в дни моей службы на флоте. И возможно, именно то, что я остался тогда один со своей любовью и надеждой, сослужило добрую службу теперь. Но в ту пору мне казалось, что залечить душевную рану можно только одним способом — нанести такую же тебе.

Все это время я ходил вокруг да около, боялся откровений. Постоянно навязывал тебе свою волю — вплоть до того самого момента, пока ты не дал понять, что этого больше не будет. Я мучил тебя, и вот наконец ты взбунтовался. Пытка водой: нет, ты не замерз, такого просто быть не может, ты должен сделать еще один круг, и, пожалуйста, переходи на кроль; что это значит, море слишком бурное для надувной лодки? — тебе не выиграть кубка, если не будешь тренироваться, а ты знаешь, что можешь выиграть! Пытка семейными традициями: твой прадед, твой дед и я, все мы выступали за школьную команду, так как ты смеешь отказываться даже попытаться? Сравнения со мной: я почему-то не устаю, не хочу спать, не испытываю холода, голода и жажды. Так почему ты все время ноешь?

Если б я предстал тогда перед Судией — знаешь, каким он изображен на великой мозаике в соборе Санта-Мария Ассунта на острове Торчелло, с дьяволами и ангелами по разные стороны от весов, на которых взвешивают души усопших, — он бы счел эти грехи слишком ничтожными, незначительными. За этот грех не стал бы наказывать ни один судья. Да я сам себе судья, зная, как насиловал и истязал твое маленькое несчастное тело. О, но все это ради твоего же блага согласно рекомендациям доктора Спока и прочих идиотов медиков, которым платил неслыханные деньги, а ты кричал и плакал от колик, но был не в силах вырваться из моих больших рук. И меня ничто не могло остановить, то была работа, которую следовало довести до конца. Я погружаюсь на самое дно колодца этих черных воспоминаний, иногда всплывает такое, что просто сгораешь от стыда. Помню тот день, когда запущенная тобой деревянная модель аэроплана сбила на пол желтую китайскую вазу, принадлежавшую еще прабабушке. В ярости я разломал игрушку на части, а ты так плакал и кричал: Папа, папочка, не надо! Просто не верится, что я мог сотворить такое.

Укутанный в одеяла, обнимающий обеими руками подушку Мистлер вдруг понял, что плачет. Есть ли на свете хоть что-то сильнее боли, вызванной грустными воспоминаниями, когда человек и без того чувствует себя несчастным? Мистлеру казалось, что нет. Слабость, принятые ночью таблетки, выпитый накануне алкоголь — и вот результат: его воображаемое письмо к Сэму улетучилось, кануло в неизвестность. Он не мог больше управлять своими мыслями.

Проснувшись окончательно, он увидел, что комната залита ярким солнечным светом. Должно быть, ночью, перед тем как лечь в постель, он открыл ставни, чтобы было больше воздуху. Пошатываясь, он подошел к окну в гостиной и посмотрел на Большой канал. Господи, что за страшное похмелье! Кажется, противовесом ему может служить лишь шпиль церкви делла Салюте, напоминающий булавку с головкой. Если верить часам, сейчас без двух минут полдень. Колокольный звон по обе стороны от отеля зазвучал почти одновременно, замолк, начался снова. Одна церковь подхватывала мотив, начатый другой.

Мистлер позавтракал, и его, к собственному удивлению, не вырвало. Затягивать дело не имело смысла. Он разложил на диване, на самом видном месте, чтобы не забыть позже просмотреть, факсы, которые принес на подносе официант, пошарил в письменном столе, нашел листок бумаги небольшого формата и уселся писать письмо.

Не дожидайся августа, приезжай домой пораньше, дорогой Сэм, я умоляю тебя. Я просто не в силах заставить себя сказать тебе все это по телефону, но, поверь, причины для спешки есть. Примерно две недели назад врачи обнаружили у меня неизлечимую форму рака. И, похоже, нет никакого смысла удалять опухоль или пытаться лечить ее известными способами. Только не волнуйся! Чувствую я себя в целом неплохо, собираюсь протянуть еще несколько месяцев. К сожалению, в таких вопросах полагаться на точность временных прогнозов не следует, а потому предпочел бы, чтобы мы встретились, пока я еще выгляжу и чувствую себя относительно пристойно и вполне узнаваем.

Считаю, тебе лучше приехать с Моник и Линдой, если, конечно, Моник сможет вырваться. Мама будет мила и добра с ними, это я гарантирую, а мне доставит удовольствие видеть, как малышка носится по Крау-Хилл. О маме не беспокойся. Уверен, твои отношения с ней непременно улучшатся, как только меня не станет. Ты знаешь, она была не слишком счастлива в браке — и это на протяжении долгих лет. При виде той радости, что испытывал я, понимая, что наши с тобой отношения улучшаются, она дулась и строила из себя обиженную — не только на меня и тебя, но и на Моник тоже. Хотя бедняжка Моник здесь совершенно ни при чем. К тому же она принадлежит как раз к тому редкому разряду женщин, которые нравятся нашей маме. Кстати, если позволит время, очень хотел бы обсудить с тобой ошибки, что я допустил ранее. Точно не помню слов доктора Джонсона, но он рассказывал мне, на чем концентрируются мысли человека, приговоренного к повешению, и должен сказать, истинная правда, так оно и есть!

Поскольку я собираюсь послать это письмо курьерской почтой, ты получишь его в день моего прилета в Нью-Йорк из Венеции. Мама еще не знает, что я болен. Пожалуйста, не говори с ней об этом до тех пор, пока я не позвоню и не скажу, что она все уже знает.

Ну, вот и все. В маленьком холодильнике был томатный сок. Он добавил в джин несколько красных капель. На некоторые вещи еще вполне можно полагаться. Если такой человек, как он, привыкший к удовольствиям, вдруг умирает тяжкой и безобразной смертью, разве есть основания утверждать, что жизнь его сложилась несчастливо? На секунду Мистлеру показалось, что он склонен думать иначе. Дождаться ночи, чтобы узнать, как прекрасен был день, нет, тут явно кроется какой-то хитрый подвох. Ведь ты воспринимаешь день час за часом, а жизнь — день за днем. Так почему тогда финальный отрывок не в счет?

Он закурил сигару, бегло отметив, что раскурилась она прекрасно и что его не затошнило при первой же затяжке. Затем уселся на диван читать факсы. Первый был от Клары, она надиктовала его секретарше. Она пыталась дозвониться ему уже после того, как он повесил трубку, но ей отвечали, что он просил его не беспокоить. Слава Богу, что догадался предупредить консьержа отвечать именно так, перед тем как выйти из отеля во второй раз! Иначе бы она дозванивалась ему всю ночь напролет. И уж точно висела бы сейчас на телефоне. А звонила она, чтобы напомнить, что он должен купить и привезти двенадцать новых пиал для шербета взамен набора, где одна разбилась. Почему бы нет? Да он и бокалы для шампанского тоже купит. Никогда не повредит иметь в доме лишнюю дюжину.

Второй факс был от Вуриса. Акции «Омниума» еще немного упали в цене. Аналитик инвестиционного банка, консультирующий «Омниум», обеспокоен этой тенденцией. И предсказывает очередное падение, как только о сделке будет объявлено официально. А потому Джок Бернс позвонил ему, Вурису, оторвав от обеда и гостей, и попросил отложить сделку хотя бы на несколько недель, чтобы дать возможность цене как-то устояться. Что он должен ответить на это?

Мистлер почувствовал, что лицо у него наливается кровью, и потянулся к телефону. Вурис должен был с ходу отвергнуть это оскорбительное предложение. А раз он этого не сделал, придется Мистлеру ответить самому. Сейчас в Нью-Йорке начало седьмого утра. Что ж, Джоку только на пользу, если его разбудит столь ранний звонок. Очень взбадривает. Но пока он набирал номер, гнев его немного утих. Почему бы не позвонить в более удобный час самому бедолаге Вурису и попросить его передать Джоку, что, если он, Джок, и его советчики настроены таким образом, ему, Мистлеру, тоже может понадобиться время пересмотреть условия сделки. И, возможно, теперь они покажутся ему менее привлекательными.

Тогда в «Омниуме» скорее всего начнется паника, последуют извинения, и все вернется на круги своя. В противном случае сомнения, до сих пор терзающие его, могут взять верх, и он сам откажется от сделки. Впрочем, все это просто бред. Агентство обречено на продажу, хотя, возможно, и за меньшую сумму, чем он рассчитывал.

Он взглянул на часы. Ленч в доме приятельницы Барни — черт, ее имя напрочь вылетело из головы — начнется никак не раньше двух. И если он не будет слишком долго нежиться в ванне, то лишь немного опоздает.