Читать интересную книгу Картинки похождений бравого солдата Швейка - Йозеф Лада

Далеко за станцией, у соснового бора, солдат удалось задержать. Потом их начали снова собирать по своим частям. Когда выяснилось, что 11-ой роте недостает почти целиком всего четвертого взвода, Швейк строевым шагом подошел к ротному командиру Лукашу и вытянулся во фронт: «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, собрать господина лейтенанта Дуба, как нам говорили капитан Сагнер, чтобы подбирать раненых, мы не успели! В него угодила граната и разнесла его на тысячу частей». — «Ну вот, допрыгался Дуб, — подумал про себя Лукаш, — об этом ему, пожалуй, окружной начальник ничего не говорил». И вслух спросил: «Где? У вокзала?»

«Иезус-Мария! — воскликнул внезапно Швейк. — Ведь я свою трубку там посеял!» Он принялся обшаривать карманы, открыл подсумки, даже заглянул в вещевой мешок, но трубки нигде не было. И тогда Швейк сказал Лукашу: «Все, что с нами стряслось, все это ерунда, игрушки! Господин лейтенант уже отмучились… А вот мне-то, как мне без трубки прикажете?!» На физиономии Швейка была написана безмерная печаль и скорбь… Глубокая скорбь нахлынула и на надпоручика Лукаша, но у того она вылилась в злость на весь белый свет, на котором могут твориться такие безобразия! Надпоручик позвал Балоуна и велел достать из чемодана бутылку сливовицы. И утешался ею столь усердно, что вечером, найдя его под сосной и склонившись над ним, Швейк сказал:

«Насосался, чисто дитя малое, и теперь ему снится что-то приятное. Да-а, для таких передряг характер у него еще мягковат!» Швейк укрыл его шинелью и сам лег возле. Перед его глазами встала картина сражения, как ее живописно расписал тот фельдкурат, что читал им проповедь перед отправкой на фронт. «Все ж таки надо было дать ему по морде», — успел подумать Швейк и заснул. Ему приснилось, что граната снова угодила в лейтенанта Дуба и тот, окутанный дымом, возносится к небесам. У небесных врат давка, душа лейтенанта Дуба протискивается через толпу, расталкивает души локтями и кричит: «Пропустите меня, я умер за Австрию, я хочу поговорить с господом богом первым!»

Потом по всему небу разлилось ослепительное золотое сияние и из него выступил величавый старец в белом облачении. Ткнув пальцем в какую-то книгу, старец спросил лейтенанта Дуба громовым голосом: «Лейтенант Дуб, почему вы преследовали бравого солдата Швейка? Почему вы довели его до того, что он был вынужден перепиться коньяком?» Дуб не отвечал и тогда старец воскликнул: «В ад его!» Лейтенант Дуб головой вниз полетел на землю. Сияние угасало, старец исчез, Швейк проснулся со словами: «Фу-ты, опять дурацкий сон!» Светало. Он полез было в карман, но сразу вспомнил, какую тяжкую понес вчера потерю. Дрожа от холода, Швейк стремительно вскочил на ноги, а затем направил свои стопы из леса.

Часовой, солдат из его взвода, услышав шаги, в испуге вздрогнул и наставил на Швейка винтовку: «Halt! Кто идет?» — «Обормот, — брюзгливо откликнулся Швейк. — В секрет иду! Ты что, не узнаешь меня, растяпа?» — «Пароль знаешь?» — спросил солдат, на что Швейк процедил сквозь зубы: «Проклятая трубка». Он дошел до самого вокзала. Русские, по-видимому, заметили его и начали жарить шрапнелями. Швейк, неторопливо ориентируясь, нашел большую воронку от снаряда. Еще несколько шагов и… глаза его засветились радостью — в мокрой траве лежала трубка, его трубка! И капли росы сверкали на ней.

Швейк нагнулся за трубкой, но в этот момент русский пулемет застрочил ему прямо под ноги. Уже поднимая ее, он почувствовал, как трубка дернулась у него в руке… Швейк вынул из сумки пачку табаку и набил трубку, собираясь закурить. И лишь тут, поднося ее ко рту, он увидел, что части чубука как не бывало. Недостающий кусок был срезан, точно лезвием, и Швейк понял, что его отстрелили. Угрожая трубкой в сторону русских линий, Швейк сказал с презрением в голосе: «Эх вы, шантрапа! Да разве так делает солдат солдату?! И кто вас только учит так воевать, свиньи?» Но ответа на этот риторический вопрос не последовало, только гранаты и шрапнели продолжали разносить станцию.

Швейк устроился за сгоревшим пакгаузом. Крепко зажав в зубах остаток своей трубки, он пускал густые клубы табачного дыма и ждал, когда будет готов кофе, варившийся в котелке на догорающей балке. Никаких забот у него не было… Он напился кофею и, развалившись на солнышке, принялся распевать: «Знаю я замок один распрекрасный, живет в нем очей моих свет ненаглядный…» Его песня звучала сквозь треск выстрелов, но Швейк преспокойно пел все новые и новые куплеты, пока не дошел до того, в котором раненый солдат отвечает девице, что нечего ей было ходить к солдатам в казармы. В этом месте пение оборвалось; поблизости кто-то стонал и плакал. Швейк пошел на голос. За пакгаузом лежал на животе молоденький солдатик и, отталкиваясь локтями, полз к Швейку.

Штанины его брюк были полны черной свернувшейся крови, каждое движение вызывало стоны. Увидев Швейка, солдатик умоляюще сложил руки: «Проше пана, помогите, помогите! Матка боска, помогите!» — «Что с тобой, сынок?» — спросил Швейк, но потом по его штанам сам понял, что у солдатика прострелены обе ноги. Тогда он осторожно поднял его и отнес к стене. Там Швейк разул раненого, разрезал припекшиеся к ногам штанины и принес из колодца воды, чтобы промыть раны. Солдатик только вздыхал. А Швейк, перевязав раны, дал ему попить и весело объявил: «Пустяки, кости не задеты!» Солдат проклинал русских: «Чтоб вас холера взяла! О, мои ноги, мои ноги!»

«Вот что, сынок, — сказал ему Швейк, — ты тут пока того, сосни малость, и особенно не кричи. Как бы нас не накрыли! А я пойду посмотрю, авось найду чего поесть. Впрочем, погоди, дай-ка я тебя снесу вон в ту большую яму. Чтоб тебя, часом, не завалило, если стенку сшибут!» Швейк перенес раненого поляка в безопасное место и отправился на поиски. В вокзальной канцелярии ничего не было, зато в подвале он обнаружил корзину с большой оплетенной бутылью. Швейк штыком выковырнул пробку и его глаза засияли от радости: «Мать честная, кажись вино! Видно начальник станции был очень хороший человек, не забыл обо мне!» Швейк наполнил свой походной котелок, отпил из него на пробу, щелкнул языком и разом влил в себя остальное, не преминув похвалить:

«Прямо как у Баутца в Каменице, у нас в Чехии… Но, говорят, натощак пить вредно!» Швейк вынес бутыль из вокзала и залез в первый попавшийся пакгауз. В пакгаузе было пусто, только в углу оставалось несколько полуобгоревших ящиков. Швейк вытащил штык, поддел крышку одного ящика и принялся им орудовать, как рычагом. Доска затрещала, и Швейк облегченно вздохнул: «Нашел! Бог меня не оставил!» В ящике были русские мясные консервы, и Швейк, не мешкая, стал вынимать их и выносить на улицу. Потом он подхватил свой вещевой мешок и начал переносить консервы в воровку. Неприятельские пушки по-прежнему забрасывали развалины гранатами, но Швейк не обращал на них ровным счетом никакого внимания. С прилежностью муравья перетащил он в яму бутыль и все консервы.

Высыпав из вещевого мешка последнюю партию, Швейк констатировал: «Пусть теперь не думают, что они нас отсюда выкурят…» Он открыл несколько банок и пробрался с ними за каменную стену, где еще тлел огонь. Вскоре он вернулся обратно с уже разогретыми консервами, одобрительно приговаривая: «Консервы, Брат, у русских, что надо. Прямо как наше филейное жаркое с лавровым листом!» Солдаты принялись есть и выпивать. Вино их грело, из желудка вместе с теплом по всему телу разливалось веселье. К вечеру разрывы шрапнелей уже отдавались в воздухе лишь фортепьянным аккомпанементом к сольному выступлению тенора. Это Швейк, сидя в яме, во все горло распевал: «Звезды горели, месяц сверкал, когда зазнобушку я провожал. В лесу стояли мы у ручья, слушали пение соловья…»

Швейк снова наклонил горлышко бутыли к своему котелку и продолжал петь голосом торжественным и зычным. Раненый поляк, которому вино ударило в ноги, отчего они перестали болеть, загорелся желанием перещеголять Швейка, и тоже затянул: «Бенде война с москалями, наш ефрейтор пойдет с нами. Санитары тоже с нами, бендоу крев збирать за нами». — «Не больно много они бы твоей крови насобирали, — заметил Швейк. — Они, санитары, тоже, небось, не дураки — в самую кашу лезть. Да и тут их тебе придется порядком обождать!..» Два дня и две ночи Швейк и раненый солдатик провели в снарядной воронке. На третий день где-то севернее русский фронт был прорван немцами и русской армии пришлось отступить.

Когда стало ясно, что неприятель смотал удочки, несколько офицеров выехали осматривать поле боя. Объезжая станцию, они слезли с лошадей и заглядывали в ямы, вырытые снарядами. Внезапно господне полковник Шредер замер сам и подал знак рукой остальным господам, чтобы они не шумели. Из недр земли к ним пробивался чей-то сильный и печальный голос: «Когда в глазах моих слезинка заблестит, в уединение спешу я скрыться. Туда никто чужой не забредет и там не нужно веселиться… Мирского счастья я не пожалею, ни радостей, которых полон свет. Слезам моим вы не мешайте литься, вести немой счет горестей и бед». — «Что такое? Либо я сошел с ума, либо здесь кто-то есть!» — проговорил полковник Шредер.