Есть три дороги: Берлин, Париж и Прага. На столбе под именем городов что-то написано. Но я, русский малограмотный витязь, плохо разбираю, кручу головой и чешу в затылке. А главное, мысль одна: «домой бы…»
Началась переписка отца с разными странами. Его звали принять участие в недавно возникших русских эмигрантских газетах.
Париж во все времена имел притягательную силу. Со всех сторон сюда стекалась русская эмиграция.
Широкое гостеприимство «жертвам революции» со стороны французского правительства было политическим шагом.
Мои родители стали хлопотать о въезде во Францию. Но когда наконец все формальности были выполнены, произошла задержка из-за денег, которых ждали из издательства. В Гельсингфорсе вышла книга отца «Звезда Соломона», а в Праге перевели на чешский язык сборник его детских рассказов. Пришлось продлить визу еще на месяц.
Ни одной минуты отец не думал, что он отдаляется от родины на долгие семнадцать лет, что эти мрачные годы с непроходящей тоской по родине сломят его богатырское здоровье и что в жизнерадостной Франции померкнет его страстная любовь к жизни.
26 июня 1920 года мы наконец погрузились в порту Або на небольшой черный товаро-пассажирский пароход «Астрия», перевозивший также и кокс, — жалкое суденышко, все время накренявшееся набок.
Погода была отвратительная. Грязное небо, желтые рваные волны…
Мама и я, да почти все пассажиры, страдали от морской болезни. Отец — «старый морской волк» — пропадал целыми днями среди экипажа, изредка навещая нас, «умирающих». Когда мне становилось легче, я убегала к нему, и мы фотографировали, стараясь запечатлеть наше путешествие. Подкрадываясь и прячась, долго охотились за капитаном, этим недосягаемым лицом, «хозяином своего корабля после бога».
До Копенгагена шли три дня и стояли там несколько часов. Сойдя на берег, мы накинулись на бананы, продававшиеся в порту пудовыми гроздьями. Мне запомнилось несметное количество велосипедистов всех возрастов. Казалось, что все население, от малых детей до бабушек и даже священников, катится на колесах.
Потом снова плохая погода, ветер и качка до порта Гуль в Англии.
В Лондоне нас встретили Гермашовы, знакомые по 1918 году в Москве, у которых мы снова остановились. Сам Гермашов был хвастун и враль. Он много пообещал моим родителям. У мадам Гермашовой была только одна страсть в жизни: уникальное ожерелье из двух рядов розовых крупных жемчужин, купленное у морганатической жены великого князя Михаила — Брасовой за двести тысяч рублей. Мадам только тем и занималась, что перенизывала ожерелье целыми днями.
От Лондона, где мы пробыли два дня, впечатления у меня остались довольно смутные.
Глава XV
ПАРИЖ
В Париж мы приехали 4 июля 1920 года. Нас встретили знакомые — не помню, кто именно, — и проводили в очень посредственную гостиницу «Hôtel de Russie»[3], находившуюся недалеко от Больших бульваров. Я до сих пор помню отвратительный запах клея и пыли и окна, выходящие в мрачный колодец внутреннего двора.
В первый же вечер мы всей семьей решили прогуляться по знаменитым бульварам. Было очень жарко. Нас ошеломило необычайное количество людей, праздно гуляющих, сидящих за расставленными столиками прямо на тротуарах, яркие световые рекламы, витрины…
Мы решили поужинать в первом приглянувшемся нам ресторанчике. Подавал сам хозяин, усатый, краснощекий колоритный француз, немножко под хмельком.
К сожалению, языка я не знала, от французских гувернанток у меня в памяти осталась лишь песенка о Мальбруке, уходящем на войну. Отец взял объяснения на себя, тщетно подбирая изысканные формулы вежливости, совсем пропавшие из обихода после войны. Хозяин долго не понимал, чего мы хотим, потом вдруг взбесился, сорвал скатерть со стола и показал нам на дверь. В первый, но не в последний раз я услышала слова: «Грязные иностранцы, убирайтесь к себе домой!»
Среди французов есть люди, которые, если можно так выразиться, принципиально «против», вообще против всего — против иностранцев, против правительства и, во всяком случае, против мнения своего собеседника. А у многих обывателей, мелких буржуа и лавочников, были с русскими свои счеты из-за займов царской России, на которых они погорели.
Мы с позором вышли из ресторанчика, очень огорченные, и, потеряв аппетит, пошли, «куда глаза глядят». Увидав маленький, ярко освещенный, симпатичный театр «Capucines» (Капуцинок), решили в него зайти. Вся программа состояла из злободневных песенок, где высмеивается все — от политики до интимной жизни мимолетных знаменитостей. Мы сидели, скучали, ничего не понимая.
В антракте мы вышли в фойе; там стояла группа русских. Увидев мои косички, они стали громко возмущаться тем, что на такую двусмысленную программу привели ребенка. Конечно, мои родители невероятно смутились, и мы быстро ушли.
Десять лет спустя я играла в этом театре, переходившем много раз из рук в руки и специализировавшемся в то время на детективных пьесах.
Уже на другой день к нам в гостиницу явились знакомые и незнакомые люди. Они приходили без конца, что-то рассказывали, спорили, жаловались, требовали и говорили, говорили, говорили…
У эмиграции тогда существовало несколько политических партий. Эти партии делились еще на фракции и группы: правые кадеты во главе со Струве, левые — с Милюковым. В среде эсеров и социал-демократов существовало по три и даже больше фракций. Все они спорили друг с другом насчет будущего общественного строя в России, так как считали, что падение советской власти неминуемо.
Куприн подпадал под разные влияния, но не примыкал ни к одной партии, оставаясь в душе демократом и притом глубоко растерянным человеком.
Через неделю после нашего приезда Париж начал готовиться к празднику взятия Бастилии — 14 июля. На всех перекрестках и площадях сооружались помосты для оркестров и танцевальные площадки. Роскошные тенистые каштаны украшались гирляндами из трехцветных лампочек. Кафе и рестораны удесятеряли число столиков, расставленных на улицах.
Париж танцевал два дня и две ночи. Людям хотелось поскорее забыть ужасы недавней войны. В ту пору народные празднества еще были необычайно веселыми. Существовал «Его величество карнавал» с многоцветной толпой ряженых. И в день святой Катерины, праздника мидинеток, девушки, которым исполнилось 25 лет, надевают смастеренные собственными руками замысловатые чепчики в знак того, что им пора замуж, и выходят гулять по улицам шумной толпой. Только в этот день они имеют право задевать прохожих, приглашать на танец и даже делать предложение руки и сердца молодым людям.