– Славные вопросы ты, Ивашка, задаешь! Мало ли кого тут нет! Папы Римского, вишь, нет, и султана турецкого!
– Может, кому из панов?
Поляки при дворе герцога Якоба бывали, но Шумилов не понимал, для чего бы слать им письма посредством гишпанской книжки. В конце концов листы завернули в холстину и отдали Якушке – пусть спрячет в какой-нибудь из обозных телег.
Потом Шумилов и Ильич легли спать, а Петруха, Ивашка, Якушка и Никишка разбрелись – кто куда. Каждый имел свое место для ночлега.
Ивашка вернулся в форбург, где приютили сокольников. Бдительность более не требовалась, он шагал по ночной улочке и ведать не ведал, что за ним крадется мелкими перебежками какой-то очень шустрый низкорослый человечек.
Глава девятая
Граф открыл глаза и увидел непроглядный мрак. Не сразу он сообразил, что лежит на спине, а над ним – ночное небо.
Он пошевелился – руки и ноги были целы, он сел – и со спиной ничего страшного не случилось. Тогда он вытащил изо рта тряпицу и первым делом нашарил пальцами шпажный эфес. Шпага была дорогая, эфес – с позолотой, отчего же злодеи не унесли такую ценную добычу? Или это была дурацкая шутка, которая разъяснится завтра?
Где-то рядом заорал дурным голосом, призывая стражу, Палфейн.
Вдруг граф вспомнил – кошелек! Все знают, что ван Тенгберген кладет кошелек в фальдрикер. Напасть на идущего ночью человека – несложно.
Сунув руку в фальдрикер, граф нащупал тугой бархатный бок кошелька, удивился и встал в задумчивости – чего-то все же не хватало.
Не хватало толстого тома – «Дон Кихота Ламанчского» в превосходном издании «Офисины Плантинианы».
– Но это же Курляндия… – произнес изумленный граф.
Испанский знали многие французы, испанский был по старой памяти в ходу в Голландии и Соединенных провинциях, но тут, на краю Европы, разве что один человек из тысячи представлял себе, где эта самая Испания находится, а прочитать книжку мог вряд ли и один из десяти тысяч. Нет, моряки, разумеется, про это государство знали, иные там бывали, но на кой черт здешним жителям «Дон Кихот Ламанчский»?..
Подошел стражник. Вопросы стражник задавал нелепые – узнал ли граф разбойников, кого подозревает? А как подозревать, если он, в сущности, никого не знает в Гольдингене, кроме герцога с герцогиней и своей квартирной хозяйки?
Решив, что разберется с этим недоразумением утром, граф почистил рукавом штаны, отказался от провожатых, отмахнулся от несущего чушь Палфейна и направился домой. Настроение было испорчено – если книга пропала навеки, то где теперь раздобыть другого «Дон Кихота»?
Оставалось надеяться, что злоумышленники напутали, ошиблись, кто-то сбил их с толку, и они не позднее утра это поймут. Продать в Курляндии испанского «Дон Кихота» немыслимо – кому он тут нужен? Скорее всего, книгу выбросят – и с кем бы потолковать, чтобы подсказали, где искать пропажу?
Граф вошел к себе в комнату, затворил дверь, снял шляпу. Ян спал, сидя на стуле. Граф тряхнул его за плечо. Дон Кихот будил верного слугу словами: «Брат Санчо, приключение!» Эти слова были сейчас кстати, и граф невольно улыбнулся.
– Это вы, молодой хозяин? – спросил Ян.
– Это я. Знаешь ли, тебе придется к утру почистить мое платье. На меня напали, я отбивался, меня повалили в грязь.
– Мой Бог, отчего вы не хотите, чтобы я по вечерам ходил с вами? – закричал перепуганный Ян. – Вас не ранили? Ничего не повредили?
– Это были странные грабители, они унесли только книгу Сервантеса, кошелька не тронули. А тебя я не беру, чтобы ты побольше отдыхал. Тебе нужен отдых, мой бедный Санчо…
– Кто?
Ян не впервые задавал этот вопрос – понятия отвлеченные у него в голове укладывались плохо. Но граф не хотел расстраивать старика упреком в беспамятстве.
– Санчо. Это образ преданного слуги. Если я зову тебя Санчо – значит, ценю твою заботу. Ты мне с детства служишь – пора бы тебе и отдохнуть.
– На том свете отдохну, – буркнул Ян, помогая графу раздеться. – Плащ, кажется, не очень пострадал. Утром я его хорошенько почищу. А вообще – неплохо бы купить новый. Фальдрикер разрезан! Чудо, что книгу вытащили, а кошелька не тронули! Во сколько прикажете вас будить?
– С рассветом, Ян. Я обещал его высочеству прийти и помочь библиотекарю правильно расставить книги. Ты приготовь мне воротник и манжеты, прикрепи к шляпе перо, тут многие носят перья… чулки тоже…
– Все готово, – доложил Ян. – А насчет грабителей – я завтра пойду в магистрат. Нельзя это так оставлять – пусть ищут!
– Когда узнают, что кошелек остался цел, искать не станут, – заметил граф, раздеваясь. – Утром ты меня побреешь.
– Слушаюсь.
Граф ван Тенгберген обладал врожденным чувством времени, и ему казалось диким, что есть люди, для которых опоздание на четверть часа – в порядке вещей. Он проснулся в хорошем настроении, открыл глаза и улыбнулся – окна комнаты глядели на юго-восток, и на стене уже радовали глаз восемь маленьких квадратов – солнце, пройдя через оконный переплет, принесло обычную утреннюю радость.
– Ян, ты уже встал? – крикнул граф. – Приготовь кофе! Что у нас?
– Свежий хлеб, копченая рыба – угорь, хозяйка жарит вам окуньков.
– Прекрасно!
Для полного счастья недоставало хотя бы страницы…
Граф по привычке полез в фальдрикер за книгой и вспомнил, что «Дон Кихот» похищен.
– О Господи, – прошептал он.
Собственно, сама книга, пусть даже прекрасно изданная, графу была не очень нужна – с его-то блестящей памятью. Если бы догадались его запереть, снабдив бумагой и большим количеством перьев с чернилами, он изложил бы многие эпизоды почти так, как написал их Сервантес. Но тоска по книге была иного свойства – графу требовалось ощущать кончиками пальцев черный кожаный переплет, чуть шероховатый обрез и каждый лист толщиной в неведомую долю дюйма. Это доставляло ему огромное удовольствие, а удовольствие вводило душу в некое состояние, близкое к полету. Сливались воедино две души – душа испанского рыцаря и душа фламандского графа. И рождались благородные поступки, задуманные испанцем и воплощенные фламандцем. Это было так удобно для графа ван Тенгбергена!
Удобно, да. И правильно. Рыцарственная осанка, строгие правила безупречной галантности, речь изысканная и простая – вот лучшая в мире форма для души. И эта форма, которая раньше была стеклянной, но из стекла прочнейшего, подобного стали, оказалась вдруг ледяной – если не поддерживать ее, то она тает, тает…