они уже навели справки и знали, что в армии тот имел допуск к режиму секретности, то есть был проверенным человеком. Даже внешне Чиж выглядел вполне прилично: в сером костюме, с модным узеньким галстуком. Единственным признаком рокерства были длинные волосы (не желая смущать руководство ДК, где он работал, Чиж обычно собирал их в хвостик, «пони-тейл»).
— В Горьком, как они мне сказали, появилась какая-то нацистская группировка среди молодежи. Спрашивали: «На вас не выходили нацисты?» Я говорю: «Если они на меня выйдут, я пошлю их на х**, не дожидаясь вашей помощи. Потому что война и нашу фамилию стороной не обошла. И в этом отношении у меня не то что свои счеты — просто свой взгляд на эти вещи».
Попытки чекистов «найти Гитлера среди алкашей на химзаводе» выглядели забавно. Пока не стало ясно, что это только пристрелочная часть беседы. Вслед за ней начались другие вопросы: «Недавно вы были на фестивале в Горьком. Там всё прошло спокойно, без эксцессов?..» Судя по всему, главная цель КГБ заключалась в том, чтобы сделать Чижа источником информации о рок-тусовке, тем самым «сексотом», о котором он вспоминал в своей «Демонстрации».
Надо признать, что интерес чекистов к рокерам имел свою логику. Всё началось в июне 1987 года, когда на концерте «Черного кофе» в горьковском Дворце спорта милиция устроила облаву на «металлистов» (возможно, спутав их аксессуары с нацистскими). Обиженные фэны провели демонстрацию протеста. Четыре сотни «металлюг» не перевернули ни одной машины и не разбили ни одной витрины, но не сумели избежать драки с гопниками. Вскоре в областной газете «Горьковский рабочий» появилась разгромная статья «Под знаменами “тяжелого металла”». Кого-то из «металлистов» выгнали с работы, кого-то исключили из учебного заведения.
Тогда эти репрессии ГПД-шников не коснулись: heavy metal был для них только музыкальным стилем, но отнюдь не образом мыслей и действий. К тому же дзержинские фэны вели себя смирно, не бесчинствуя (брошенный с балкона стул был исключением). Тем не менее КГБ, судя по всему, рассматривал «продленщиков» как людей, способных возбудить у молодежи «политический экстремизм». Обстановка в заполыхавшем СССР (особенно после резни на южных окраинах) заставляла тайную полицию быть всё время настороже. Особенно в городе, где производят боеприпасы.
«Задушевные» беседы с чекистами грозили превратиться в мексиканский сериал. Но тут «Пол-ГПД» получили приглашение на «Рок-турнир» в Харьковский авиационный институт (ХАИ). Чиж прилетел туда прямиком из Питера, где получал диплом об окончании института. Поскольку не приехала первая заявленная команда, дзержинцам выпала честь открыть фестиваль.
— Когда мы пели «Демонстрацию», — рассказывает Баринов, — на сцену вылетели Клим с Пашей и стали подпевать. Их в Харькове, естественно, все знали: «О! Так они, оказывается, с этими москалями знакомы!» Принимали нас и так хорошо, а тут еще такая поддержка... Именно тогда, думаю, Серега окончательно определился. Потому что Чернецкий уже играл сидя. Он выходил, опираясь двумя руками на палку. Из гримерки до сцены он шел, наверное, минут пятнадцать. Зал сидел, терпеливо ждал. Сашка вышел, ему поставили стул. Было странное ощущение: сидит живой человек, а ему к ногам, как к памятнику, складывают цветы — целую гору...
Как вспоминал сам Чиж, окончательно вопрос о переезде решил за него Майк Староверов: «Я безумно хотел в Харьков, но боялся признаться в этом “ГПД”, и на харьковском “Рок-турнире” Майк мне сказал, что, мол, Чиж, если ты останешься здесь, тебе будет лучше. Тогда у меня гора с плеч упала, и за это я Майку бесконечно благодарен».
Уход Чижа сильно огорчил Баринова, но неизбежность этого шага была очевидна.
— Все понимали, что в Дзержинске ему делать нечего. Либо мы сопьемся, либо ему надоест лбом стену пробивать. Эти «культурные работники» с удовольствием вручали нам грамоты, призы какие-то. Нас хохломой просто завалили: подносы, чашки деревянные. Но когда доходило до просьб: «Дайте денег, мы аппарат купим, инструменты хорошие», они отвечали: «Ну щас! Пишет мальчик песни, вот пусть и пишет. Хорошие у мальчика песни, народу нравятся».
Напоследок «Пол-ГПД» выступила на III горьковском рок-фестивале, который проходил 2–4 июня в Сормовском парке. Зная о скором расставании, парни отвязывалась вовсю. Чиж вышел на сцену с аккордеоном, по пояс голый, в шортах из обрезанных джинсов. «Мою перестройку» он начал проигрышем из циркового марша, а «Демонстрацию» предварил эпиграфом: «Съезду народных депутатов посвящается!» Когда неожиданно, как в 1969-м на Вудстоке, закапал дождь, Полковник не стал по примеру американской хипни скандировать в микрофон: «No Rain!.. No Rain!..» Намекая на козни КГБ, он язвительно заметил: «Они даже дожди умеют устраивать! Хорошая организация!..» Мокнувшая на скамейках публика ответила ему солидарным смехом.
Накануне отъезда Чиж, Майк Староверов и Баринов записали в студии Дзержинского драмтеатра свой прощальный альбом «Виновата система». В числе прочих туда вошла свежая чижовская песня «Отчизна» («Совдеп»).
— По большому счету, ни одной по-настоящему политической песни у меня нет, — считает Чиж. — Даже «I don’t wanna live in Sovdep» — казалось бы, куда уж более «политическая», а ведь она написана как протест на группу «Ласковый май». Изо всех окон херачило с утра до вечера: «Белые розы, белые розы...»
Фаворитом народных симпатий «ЛМ», куда набрали пацанов из детдома, стал в тот момент, когда страна объелась роком. Ему на смену пришла примитивная танцевальная музыка с простенькими текстами (блюзмены называют такое коммерческое фуфло «Mickie Mouth music»). В те же годы буйно расцвела «фанера». «Массовый лай» не стоял у истоков этой порочной практики (принято считать, что пение под фонограмму ведет свое начало с 1970-х, со стадионных концертов «звезд советской эстрады»), но именно его продюсеры, наплодив кучу клонов для гастрольного «чёса», сделали открывание рта под «фанеру» новым жанром, чем-то вроде музыкальной пантомимы — доверчивые провинциалы платили не столько за «прослушивание», сколько за «просмотр». Причем платили весьма щедро: за один концерт «ЛМ» получал 25 тысяч рублей (именитые рок-группы — 5–10 тысяч, барды вроде Олега Митяева — 50–100 рублей).
Такая ситуация вызывала у музыкантов, играющих вживую, сильное раздражение. Во-первых, на юных поп-кустарей, которые обнаглели до такой степени, что стали возить на гастроли только «синтезатор» — картонную дощечку с нарисованными клавишами. Во-вторых, на публику, которая позволяла себя легко дурачить.
— Всё велось к этим строчкам, — говорит Чиж. — «Так что выключи свет, уткнись в свой “Ласковый май”, / Займись спасением души — еще не поздно в рай». А потом понеслось: «Ой, какая песня смелая!..» «Политическим певцом» тут же стал. Ну, я об этом еще в