цедит сквозь зубы: «Дочь моя, вы королева, ваше место первое, а мое – теперь уже второе. (Ее это бесит, ты понимаешь, милый?) Но если бы я была на вашем месте, я не щеголяла бы в розовом бархате, когда весь двор носит траур, я бы не появлялась при дворе с гладко причесанными волосами, без драгоценностей, ибо то, что не пристало светской даме, еще менее пристало королеве. И я не стала бы танцевать сама. С меня довольно было бы глядеть, как танцуют другие!» Вот что она мне говорит.
– Боже мой, – ответил король, – я как будто слышу ее собственный голос! Боже, если бы только она все это услыхала!
– Ах, ты еще дрожишь перед ней! Ты говоришь, она тебе докучает? Давай вышлем ее. Прошу тебя! Добро бы еще она тебя обманывала, на то она и флорентинка, но чтобы она тебе докучала…
– Ради всего святого, замолчи, Мария! – остановил ее Франциск, встревоженный, но вместе с тем и довольный. – Я не хочу, чтобы ты теряла ее дружбу.
– Не бойся, она не захочет ссориться со мной: три величайших короны мира будут моими. Несмотря на то, что у нее тысячи причин меня ненавидеть, она старается быть ласковой со мной, чтобы дяди мои меньше на меня влияли.
– Ненавидеть тебя!..
– Да, мой ангел, если бы я не замечала того множества мелочей, в которых это чувство обнаруживается у женщин, – а одни только женщины по-настоящему понимают, сколько оно несет зла, – я знала бы только, что она противится нашей любви. Неужели это моя вина, что отец твой терпеть не мог синьору Медичи? Да притом она так меня не любит, что, если бы ты тогда не вышел из себя, нас с тобой поселили бы врозь – и здесь и в Сен-Жермене. Она уверена, что так принято у королей и королев Франции… Принято! Так было только у твоего отца, и понятно, почему. А что касается твоего деда Франциска, то хитрый король установил этот обычай, чтобы ему удобнее было устраивать свои любовные дела. Поэтому будь настороже! Смотри, чтобы гофмаршал нас не разделил, если мы уедем отсюда.
– Если мы уедем отсюда, Мария? Но ведь я не хочу покидать этот прелестный замок, откуда видны Луара и все окрестности, где у нас под ногами город, над головою самое чудесное небо на свете, а вокруг восхитительные сады! Уж если надо уезжать из этих мест, так давай поедем в Италию, чтобы посмотреть на собор святого Петра и полотна Рафаэля.
– И на апельсиновые рощи? О мой милый король, если бы ты знал, как твоей Марии хочется погулять в апельсиновых рощах, когда все цветет или когда зреют плоды! Увы! Может быть, я их никогда не увижу. Ах, слушать итальянские песни под этими благоухающими деревьями, на берегу синего моря, под синим небом и быть там с тобою, как здесь сейчас!
– Так поедем, – сказал король.
– Что ж, вы и поедете! – воскликнул гофмаршал, входя в опочивальню. – Да, государь, вам надо уезжать из Блуа. Простите меня за дерзость, но обстоятельства таковы, что заставляют меня пренебречь этикетом, и я пришел просить вас созвать Совет.
Мария и Франциск, видя, что их застали врасплох, вскочили; по лицам их заметно было, что королевское достоинство обоих оскорблено этим непрошеным вторжением.
– Не слишком ли вы много на себя берете, герцог Гиз? – сказал юный король, еле сдерживая свой гнев.
– Черт бы побрал всех влюбленных! – прошептал кардинал на ухо Екатерине.
– Сын мой, – сказала королева, которая вошла вслед за кардиналом, – речь идет о безопасности, и твоей и твоего государства.
– Пока вы спали, государь, еретики не теряли времени.
– Ступайте в зал, – сказал юный король, – и мы начнем совещание.
– Ваше величество, – сказал гофмаршал королеве, – сын вашего меховщика привез для вас меха, которые вам пригодятся в пути; возможно, что нам придется ехать по Луаре. – Потом, повернувшись к королеве-матери, он добавил: – Но он хочет говорить и с вами, ваше величество. Пока король одевается, спровадьте его поскорее, чтобы он больше не морочил нам голову.
– Разумеется, – сказала Екатерина и в то же время подумала: «Он плохо меня знает, если хочет отделаться от меня такой уловкой».
Кардинал и герцог удалились, оставив короля и королеву с королевой-матерью, и вошли в кордегардию. Гофмаршал должен был непременно еще раз пройти через этот зал, чтобы попасть в зал Совета. Проходя, он приказал дворцовому лакею привести к нему меховщика королевы. Едва только Кристоф увидел, как к нему через весь зал направился человек, которого по одежде он принял за вельможу, сердце его забилось от страха, но чувство это, столь естественное в такую критическую минуту, превратилось в настоящий ужас, когда взоры всех придворных устремились туда, где он стоял, растерянный, со всеми своими картонками, и он услыхал:
– Господин кардинал Лотарингский и гофмаршал хотят с вами говорить и просят пройти в зал Совета.
«Неужели меня предали?» – подумал вдруг посланец реформатов.
Кристоф последовал за дворцовым лакеем, опустив глаза, и поднял их только тогда, когда очутился в огромном зале Совета, который едва ли уступал своими размерами кордегардии. Оба лотарингца были там: они стояли возле великолепного камина, смежного с тем, возле которого в кордегардии находились фрейлины обеих королев.
– Ты прибыл из Парижа? Какой дорогой ты ехал? – спросил у Кристофа кардинал.
– Я ехал по реке, монсеньор, – ответил реформат.
– А каким образом ты мог попасть в замок Блуа? – спросил герцог.
– Через порт, монсеньор.
– И никто тебя не остановил? – снова спросил герцог, не сводя глаз с молодого человека.
– Никто, монсеньор. Первому же солдату, который собирался задержать меня, я сказал, что имею поручение к обеим королевам и что отец мой – придворный меховщик.
– Ну, а что делается в Париже? – спросил кардинал.
– Там все еще разыскивают убийцу президента Минара.
– Так, значит, ты сын ближайшего друга моего хирурга? – сказал герцог Гиз, обманутый простодушием Кристофа, которое вернулось к юноше, едва только его смятение улеглось.
– Да, монсеньор.
Гофмаршал вышел, быстрым движением откинул портьеру, прикрывавшую двойную дверь зала Совета, и появился перед всеми собравшимися, среди которых глаза его искали королевского хирурга.
Амбруаз, стоявший в углу, поймал этот взгляд герцога и подошел к нему. Амбруаз душою уже склонялся к кальвинизму и в конце концов его принял, но расположение к нему Гизов и французских королей спасало его от всех преследований, которым подвергались реформаты.
Герцог, считавший, что он обязан Амбруазу Паре жизнью, всего несколько дней тому назад назначил его первым хирургом короля.
– Что вам угодно, монсеньор? – спросил Амбруаз. –