Индеец и его друзья камерунцы, вызвавшиеся сопроводить их до Дарьена, тоже поднялись на борт. Родни поблагодарил индейца за оказанную им помощь в захвате «Святой Перпетуи» и пообещал, что непременно наградит его и жителей деревни. Когда он назвал цифру, индеец ахнул от восторга. У самого Родни не было при себе столько денег, но он не сомневался, что на корабле достаточно серебра и золота. И не ошибся.
Когда корабли достигли маленькой бухты, затерянной среди скал к югу от Панамского канала, Родни наконец-то получил возможность обследовать корабль. Он обнаружил на нем 400 000 золотых слитков, пятнадцать сундуков серебряных монет, тридцать тонн серебряных слитков, двести фунтов золотых самородков и бессчетное количество янтаря, серой амбры, слоновой кости, мускуса, бочек с винами, рулонов китайского шелка, духов, кружев, экзотических фруктов, изделий из фарфора и других красивых и ценных предметов.
Часть товара перенесли на «Морской ястреб», чтобы разделить риск. Матросы пребывали в бурном возбуждении, предвкушая размеры награды, которую получат по прибытии домой. Теперь, когда управлять приходилось двумя кораблями, людей остро не хватало, и Родни отправил камерунцев на берег на поиски добровольцев, желающих поступить на корабль. Он решительно отверг предложение Барлоу силой захватить некоторое число туземцев и сделать их рабами. Подобное водилось на кораблях всех стран, но в душе Родни прочно укоренилась неприязнь к рабству.
Хотя офицеры и считали его безумцем, он стойко придерживался идеи, что люди должны добровольно изъявить желание, и тогда он наймет их и заплатит им за их труд.
Мало того, что подобный образ действий казался всем неуместным донкихотством, мастер Барлоу наряду с остальными офицерами не верил, что камерунцы отыщут желающих послужить на английском корабле среди своих соплеменников.
Родни знал, что, хотя с ним и не решались говорить напрямую, опасаясь вызвать его гнев, офицеры и матросы тем не менее заключали даже пари, что он не сможет завлечь на корабль таким способом ни одного туземца, даже самого хилого, увечного, бесполезного для своего племени.
И тем не менее уже в тот же день надежды Родни блестяще оправдались. Камерунцы вернулись на закате, а с ними двадцать туземцев, и сообщили, что рассчитывают привести еще столько же из большого поселения, лежавшего несколько к югу.
— Они, конечно, совсем еще зеленые ребята, — объяснял старик камерунец Родни, — но ловкие и сильные, и я сказал, что они могут положиться на ваше обещание заплатить. Им еще никогда никто не платил, — вздохнул он тоскливо. — А кое-кто из них просто хочет поплавать на корабле и поучиться морскому делу.
— Я благодарю тебя за помощь, — сказал Родни. — А мои офицеры полагали, что никто из твоих соплеменников не захочет покинуть родные берега.
Камерунец покачал головой:
— Что тут за жизнь для молодого парня! Кругом кишат испанцы, и из года в год их все прибавляется. Если мужчина много работает и позволяет себе завести нескольких коров и свиней, приходят испанцы и забирают все. То и дело они налетают на наши деревни, чтобы захватить рабов, и не только для своих кораблей, но и для рудников с той стороны канала. Наши юноши боятся, не вам они верят, ведь вы друг нашего дорогого друга сэра Френсиса Дрейка.
Не удивительно, что он доволен собой, думала Лизбет за ужином, глядя на Родни, который сидел во главе длинного полированного стола. В золотых, украшенных драгоценными камнями подсвечниках мерцали свечи. За ужином присутствовал и дон Мигуэль.
Еще на «Золотой лани» Родни выучился великодушию, с которым и обращался сейчас со своим знатным пленником. Скоро выяснилось, что молодой испанец говорит по-английски, и гораздо лучше, чем говорили по-испански Лизбет и Родни. Ему было двадцать три года, и он впервые отправился в плавание с целью осмотреть рудники, которыми владел его отец.
Он немного рассказал им об остальном грузе, который везли из Номбр-де-Диаса в Гавану первые шесть кораблей, с которыми плыл бы сейчас и дон Мигуэль, если бы не сломавшийся на его корабле руль.
— Не удивительно, что Испания ведет себя так надменно. Она владеет слишком большим богатством, — пробормотал Родни.
— Мы пытались подружиться с Англией, — сказал дон Мигуэль.
— Вы пытались руководить нами, — возразил Родни.
Испанец пожал плечами.
— Дружба между государствами похожа на брак, — сказал он. — Одно непременно должно подчиняться другому.
Родни рассмеялся.
— Ваш король мог бы подчинить себе Мэри, — сказал он, — но Елизавета — это совсем другое дело. Ни один мужчина никогда не возьмет над ней верх, как ни одна нация не возьмет верх над Англией.
— Посмотрим, — отвечал испанец, и Родни и Лизбет поняли, что он подумал об Армаде. На миг их сковал страх. За то время, пока они путешествуют, многое могло произойти в Англии. Лизбет перебирала в памяти рассказы о гигантских галионах, вдвое больших «Святой Перпетуи», которые только и ждали приказа пересечь Ла-Манш и обрушить на их родину сокрушительную мощь Испании.
Но Родни вспомнил, как Дрейк «подпалил бороду испанского короля», совершив в прошлом году дерзкую вылазку в Кадисском заливе. Испанские галионы, неповоротливые и тяжеловесные, оказались беспомощными против быстроходных маневренных кораблей Дрейка. В тот день на дно отправилось больше сотни испанских «плавучих крепостей». Армада могла казаться всему миру несокрушимой, но англичане обязательно сумеют перехитрить испанцев, где бы с ними ни встретились, решил Родни. Из вежливости он не стал высказывать свои соображения вслух.
К дону Мигуэлю невозможно было не испытывать симпатии, несмотря даже на то, что он являлся врагом. Он обладал несомненным обаянием, в котором ему не могли бы отказать в своей слепой ненависти даже те, кто видел в каждом испанце варвара и дьявола.
Лизбет настолько привыкла слышать жуткие вещи о зверствах испанцев, что сперва сторонилась дона Мигуэля, позволив предубеждению взять верх над интуицией. Но после того, как она стала видеться с ним ежедневно за столом, после того, как они несколько раз прогулялись вместе по палубе «Святой Перпетуи», — то, что им обоим нечем было заняться на корабле, вынужденно сблизило их, и быстрее, чем это могло произойти в подобных обстоятельствах естественным образом, — Лизбет начала относиться к испанцу так же, как относилась к другим молодым людям, которых встречала в Камфилде.
Просто невозможно было все время говорить о таких серьезных скучных вещах, как война и национальная непримиримость. Вместо этого, поскольку оба были молоды, они преимущественно разговаривали о жизни, о людях, о том, что интересовало их обоих.