— Ты чего уставился? — не разгибая спины, повернул голову лобастый русоволосый крепыш. Он, видно, на год или два был старше меня. Другие ребята моего возраста, а может, и немного меньше. Их было семеро.
Я молчал.
— А откуда ты, пацан? — спросил старший.
— Да к деду Лазарю Ивановичу они приехали, — ответил за меня лобастый. — Городской. Видишь, губы воротит.
— О-о, — оживился старший и, бросив возиться с кишками, подошел ко мне. — Давай в нашу компанию, мы тебя быстро научим.
— Дело нехитрое! — захохотал кто-то из пацанов.
— Только снимите, мистер-твистер, свой парадный фрак, — поддержал его другой.
— Хватит, хлопцы, — повернулся к ним старший. — Видите, перепугали парня.
— Зачем вам это? — наконец выдавил я.
— Пропитание добываем…
— А разве это едят?
— Еще не то едят. А это пальчики оближешь…
Через четверть часа, засучив по локоть рукава, я уже возился с ребятами. Старший, его звали Юрием (значит, он тоже городской, в деревне таких имен не дают), поручил мне «интеллигентную» работу. Я сдирал с требухи пленку и комочки жира, аккуратно складывая их в миску. Если женщины приносили нам теплые внутренности от только что забитой коровы, то работа шла споро: жир легко отделялся, а кишки мы мгновенно выворачивали наизнанку, как чулки, и, вытряхнув содержимое, кидали в ведра. Оставалась, правда, самая противная работа — мыть все это в речке, но мальчишки откладывали такое напоследок. К тому же у всех была надежда, что скоро освободятся женщины и сделают это сами.
Всю нехитрую премудрость «добычи пропитания» таким способом я освоил за час работы. За этот час я узнал всех мальчишек, узнал, кто те женщины, и в этот же час мне надоело сдирать пленку и вылавливать скользкие комочки стынущего на ветру говяжьего жира. Я предложил лобастому Ваське пойти и посмотреть, что происходит в помещении фермы. Васька нерешительно пожал плечами, точно раздумывал.
— А чего? — подзадорил я его.
— Давай спросим у тетки Вари, — решился он. — Если там словаки, то можно.
— Кто?
— Ну, словаки, здешние солдаты, они не немцы и по-русски понимают.
Мы побежали к ферме. Издали казавшееся пустынным и мертвым помещение жило своей, напряженной и какой-то бездушно-железной жизнью. Из загона каждые семь минут (я даже засек по часам) на помост перед входом в помещение заводили корову или телка.
— Вот гады, — прошептал Васька, — наш колхозный скот потрошат…
— А зачем вам столько этого добра набирать? — кивнул я в сторону оврага, не зная, как точнее назвать то, что мы собирали в ведра.
— А это на всех, у каждого семья. И еще соседям дадим… — Видя, что меня все равно не удовлетворило его объяснение, Васька опять пожал плечами и нерешительно добавил: — Потом Юрка себе больше всех нас берет. Жир мы ему тоже весь отдаем.
— А почему?
Васька, будто спохватившись, зло глянул на меня.
— Не почему! Много будешь знать, скоро состаришься.
— Да я ничего, я так, — обиженно проговорил я, не зная, какая это муха укусила моего нового друга.
От фермы шли, не разговаривая, точно поссорившись. Странный парень. То сам рассказывал, а то вдруг осекся, будто его кто за руку схватил.
Уже когда пришли к ребятам и опять принялись за невеселую работу, Васька сказал:
— И тебе требухи дадим.
— Мне не надо.
— Это ты у матери спроси, богач нашелся.
— Все равно не надо.
Я и Юрию, когда мы возвращались в село, сказал, что ничего себе не возьму, а он почему-то никак не прореагировал на мой отказ. Только отозвался «ладно», а потом, видимо, заметив мою обиду, добавил:
— Ладно, мы с Лазарем Ивановичем тут решим.
Юрий расспрашивал про город. Как там и что? Я понял, что Сталинград и ближайшие к нему поселки и хутора он знает хорошо. Значит, здешний.
— С окопов сюда попал?
— Да-а-а, — как-то неопределенно протянул он и опять перевел разговор на Сталинград. Когда я рассказывал про элеватор, Лысую гору и Бекетовку, у Юры туманились глаза, а потом он не утерпел и спросил:
— А что там, в Бекетовке?
— Держится, — поспешил ответить я, — а это почти пол-Сталинграда. Там же не только Бекетовка, там и СталГРЭС, и Сарепта, и Красноармейск…
— Значит, держатся, — сверкнули радостью глаза Юры, и он повторил: — Держатся. А скоро им совсем крышка. Теперь они уже не те. Не те, Андрей, — зашептал он, — я на них тут насмотрелся. — И вдруг оборвал свой шепот. — Ты сам-то, парень, как? Из семьи-то кто-нибудь воюет?
— Отец и брат, — не понимая, к чему он клонит, ответил я.
— Ну ладно. Ничего. Дед у тебя правильный мужик. Ты давай его держись…
— И держусь, — сердито буркнул я, а про себя подумал: «Тоже мне, заговорщики. То Васька темнил, теперь этот тень на плетень…»
И вдруг неожиданно для себя выпалил:
— Я листовку хочу написать.
— Какую?
— Против немцев.
— А что ж ты напишешь? — Юра уже спрашивал серьезно, хотя и вполголоса. Ребята шли впереди. Юра, видно, нарочно отстал от них для разговора со мною.
Я задумался. Мысль написать листовку пришла мне не только сейчас. Я об этом подумывал всерьез, не знал только, для кого ее писать. Не для мамы же и тети Нади.
— Напишу, что наше дело правое…
— Враг будет разбит, а победа будет за нами, — усмехнулся Юрий.
— Почему? — стараясь быть как можно серьезнее, возразил я. — Напишу…
— Брось глупости! — оборвал меня Юрий, и я почувствовал, что голос у него совсем не мальчишечий. — Ты был в правлении?
— Ну…
— Спрашиваю тебя, заходил в правление колхоза?
— Не-а. А что?
— Вот тебе и «не-а», — передразнил он меня. — Ты зайди и посмотри. Там до сих пор висят плакаты «Смерть немецким оккупантам». Как висели при наших, так и висят. Кривой Прибытков не срывает их, а немцы туда не заходят. Им не до этого сейчас. Нашелся агитатор… — Он чуть не задохнулся от злости. — Теперь и нам не до этого… — Он опять помолчал и произнес уже успокоенно: — Другое нужно сейчас, совсем другое… Давай ребят догоним, а то бросили пацанов.
Шли все вместе. Мальчишки говорили, что если пошарить по окопам и брошенным блиндажам, то можно найти «сколько угодно оружия».
— Даже здоровенная пушка под Парасочкиным хутором стоит, — сказал Шурка, конопатый настырный парень, который был меньше меня ростом, хотя и сказал, что ему пятнадцать. Врал, наверное. Я уже заметил, что он любит прихвастнуть больше других. — Да, стоит, — продолжал доказывать он, хотя с ним никто не спорил. — В речке застряла. Там и снаряды в ящиках валяются.
— А ты чего, там был? — насторожился Юра.
— Да не был, — ответил он. — Я еще тогда видел, как ходили.
— Никто не видел, а он видел, — хохотнул Васька.
— Да, видел. Там она и стоит, недалеко от белых круч…
— Ну хватит, — властно оборвал спор мальчишек Юра. — Каждый должен знать…
Что знать, он не договорил, но все сразу умолкли, а мне опять стало не по себе оттого, что все они то начинают непонятный мне разговор, то вдруг обрывают его. Я даже немного отошел в сторону, но Юра опять заговорил со мною про Сталинград.
Теперь я рассмотрел его окончательно. Конечно, никакой он не мальчишка, а настоящий парень, только худой и бледный. И лицо уже брил, на щеках нет мальчишечьего пуха. Такие уже, наверное, могут и в армии служить, если, конечно, не больные. А слушаются они его не только потому, что он старше. Вон как прикрикнул: «Каждый должен знать!» — и все сразу словно языки проглотили.
Другая жизнь
Почти неделю мы прожили сравнительно тихо в Гавриловке. И мое тело, видимо, уже стало забывать те бесконечные бомбежки и артобстрелы. По крайней мере я с каждым днем все больше ощущал в себе какую-то непривычную легкость и свободу, будто из меня все время вынимали занозы, а на моих руках, ногах, мышцах ослабляли и развязывали шнурки и веревки, которые их опутывали.
За это время только трижды прилетали наши самолеты, но тихая Гавриловка их не интересовала. Они бомбили все ту же Короватку, а вчера наши бомбардировщики на низкой высоте прошли в сторону Карповки (от нас она километрах в двадцати) и там устроили фашистам «веселую жизнь». Бомбежка была утром. И мы, мальчишки, да и все в селе целый день ходили именинниками.
«Но что эти бомбежки? — размышлял я. — Вот если бы они каждый день прилетали, да еще и не один раз, да „катюшами“ жахнули. Вот тогда бы… — И тут же возражал себе: — Нет, „катюшами“ не достанешь, и дальнобойки не возьмут, от нас до Бекетовки по прямой километров двадцать… И все равно надо бить их. А то живем, словно на курорте. Скоро забудем, как мины и снаряды рвутся. Вон Сережка и Вадик бегают везде и уже не прислушиваются, что где-то стреляют. Только мама и тетя Надя все еще не верят в эту тишину и, как только завидят самолеты, сразу кричат: „Сергей! Вадик! Где вы?“ — и готовы бежать…»