Конфликт разрешался всякий раз так. Когда дяде Ване нужно было ехать в район или в город, он говорил деду:
— Запрягайте!
(В семье деда, да и в нашей, родителей называли только на «вы».) Дед запрягал «своих, как огонь, жеребцов» и лихо подкатывал к правлению колхоза. Дядя Ваня выходил из конторы и предлагал отцу пересесть с кучерского облучка на его, председательское место. Дед не спешил.
— Вот простынут, тогда и пересяду. Смотри, еле сдерживаю.
— Надо было на базу выгуливать, — сердито замечал дядя Ваня.
— Выгуливал.
У правления собирались любопытные, начинали подавать ехидные советы. Дядя Ваня прыгал к отцу на облучок, и нетерпеливые правленские кони в клубах пыли уносили председательскую тачанку.
Домой дед всегда возвращался, развалившись на мягком председательском сиденье. Он дремал.
— Кого везешь, Иван Лазаревич? — снимая шапки, подшучивали старики. — Уж не отца ли нашего председателя?
Дядя Ваня тоже не лез за словом в карман, но домой приходил злой.
— Вы хоть бы одевали его поприличнее! — кричал он, сердясь на мою бабушку, свою мать. — Где его одежда нормальная?
— Да я ему не говорю, что ли, вот она лежит, — отвечала бабушка. — Так ему ж хоть кол на голове теши.
— И не буду выряжаться, — взъярялся дед. — Я при конях.
— Так стыдно ж, как старца какого везу.
— Я при конях, мне не стыдно, — повторял дед. — А кому стыдно, пусть пешком ходит.
Когда дядю Ваню уже перед самой войной избрали председателем сельского Совета, говаривали, что Лазарь Иванович перевел Ивана Лазаревича на другую работу: мол, тот ему не понравился.
А дед так и остался конюхом при своих «выездных, правленских» конях.
— Дедушка, а где твои выездные сейчас? — спросил я.
— В Красной Армии служат, Андрюха. Сразу ж, как война объявилась, их и забрали. Добрые были кони… Дончак наш тоже строевой, да, видно, в перипетию попал…
Мы уже были километрах в трех за Гавриловкой, на той стороне Червленой. Речку переехали вброд в километре ниже села и теперь выехали к полям, где колхоз сеял пшеницу. Поворачивая из стороны в сторону свою исхудалую, морщинистую шею и оглядывая изрытые окопами поля, дед сокрушался:
— Что творится, что творится. Так испоганили землю.
Когда выбрались на край пшеничного поля, дед распорядился:
— К окопам близко не подходить! К той балочке тоже не надо. Там мины могут быть. Собирать только по бугру. Хоть и меньше колосков, зато надежнее.
Дед снял с повозки брезент и расстелил его на стерне. Потом сбросил на него мешки, наши сумки, корзинку с харчами, бачок с водой и какую-то странную палку. Даже две, но сцепленные сыромятным ремнем. Одна длиною в мою руку, другая в полруки.
— Что это?
— Цеп.
— Цепь? — удивился я.
— Цеп, — поправил дед, но я не понял. — Вот наберем колосков, тогда объясню, — добавил он и, накинув на шею лямку здоровенной, в полмешка, сумки, бросил: — Пошли.
— Это цеп, — шепнула мне тетя Надя. — Им молотят зерно.
Мы подхватили свои парусиновые сумки с такими же, как у деда, лямками и пошли вслед. У Вадика была сумка от противогаза. Еще дома я облюбовал ее себе, но дед высмеял меня:
— Что ж ты детячью берешь? Сереге отдай. А тебе вот. — Он достал большую сумку из крепкой мешковины. — Эта мужицкая.
Но Сергей тоже отказался от «детячьей», и теперь с ней щеголял Вадик. Он был довольнёшенек. Вышагивал впереди деда и повторял:
— Я командир, я командир!
Однако дед скоро урезонил его:
— Ты, командир, колоски пропускаешь. А ну, иди сюда. Смотри, сколько их здесь. Видишь, а ты прошел.
Так они шли, старый и малый рядом, и старый учил малого, как люди добывают свой хлеб.
Это, пожалуй, был самый легкий из всех существующих способов добычи хлеба и, может быть, больше всего подходивший для нас, мальчишек. Хлеб уже выращен кем-то, а ты только иди, подбирай колоски и клади в сумку, которая мягко постукивает тебя по коленям.
Вначале сбор колосков вообще шел как игра. Вадик и Сергей бегали по полю и выхвалялись друг перед другом и дедом, кто сколько набрал в сумку. Показывали, какие большие колоски им удалось найти, но потом и они уморились и уже ходили, как и мы, молча, подолгу оставаясь на корточках, делая вид, будто сидя ищут колоски.
К обеду, высыпав из своей сумки на нагретый солнцем брезент колоски, дед разгреб весь наш общий сбор, чтобы он лучше проветривался и просыхал, потом объявил:
— Полпуда добрых будет. Теперь, работнички, отдыхайте, готовьте обед, а мы с Андрюхой подскочим до Кривой балки, глянем, что там эти супостаты от ячменей оставили.
Я сдернул с ящика двуколки уздечку и побежал в конец поля, к лощине, где пасся спутанный Дончак.
Конь покорно опустил ко мне голову и дал надеть уздечку и даже легко разжал зубы, чтобы я вставил удила. Потом он так же покорно подождал, пока я развяжу у него на передних ногах путы. Когда все было готово, Дончак бойко тряхнул головой, будто приглашая меня: ну а теперь давай садись!
Сергей и Вадик чуть не умерли от зависти, когда я подскакал к ним, и закричали, бросаясь к деду:
— Нас тоже, нас тоже верхом.
Доскакать-то я доскакал до нашего «стана», а вот с коня меня снимал дед. Левая штанина опять намокла. Тетя Надя уложила меня на брезент и стала разматывать бинт. Дед растерянно топтался рядом, приговаривая:
— Ах ты ж, батюшки. Да чего ж тебя понесло, казак несчастный. Чего? И я-то старый…
Дед впервые увидел мою ногу в крови и испугался, а я молчал и даже начал изображать на лице «геройское страдание». Пусть, мол, видит и не подсмеивается!
Но тетя Надя тут же испортила мой спектакль.
— Хватит рожу корчить, а то еще ниже спущу штаны да как отстегаю вот этим кнутом. Прешь, куда твои очи не лезут. — И, повернувшись к деду, успокоила его: — Ничего страшного, тато, нет. Тут и ранка-то с мышиный хвостик. Поглядите. Все уже зажило, так он опять, негодный, расковырял.
Дед немного успокоился, но на мои просьбы ехать с ним к Кривой балке и искать ячменные поля отказался.
До вечера собирали колоски и, как за ужином объявил дед, «набрали больше пуда чистой пшеницы».
Бойня
Дед разрешил мне «пробежаться по селу» со строгим наказом не ходить к окопам и траншеям. Раньше, когда еще была жива бабушка, мы со старшим братом Виктором, а когда подрос Серега, то и с ним, каждое лето приезжали в Гавриловку.
Поездки к деду были самыми светлыми и радостными днями в нашей жизни. Мы ждали их с самой зимы. Речка, рыбалка, вольный, не родительский режим дня, всегда свежая и вкуснющая деревенская пища — чего еще могут желать ребята в каникулы, которых ждешь как манны небесной.
Но четыре года назад умерла бабушка, и наши поездки оборвались. Странное дело, мы всегда ездили к деду Лазарю Ивановичу и никогда не говорили, что едем к бабушке. И вдруг оказалось, что дом держался не на деде, а на бабушке. А раз ее нет, то некому за нами и присмотреть, некому и позаботиться.
Мы бунтовали.
— Да что за нами глядеть, мы сами…
— И кормиться будем сами. Молока и хлеба, рыбы у деда полно…
Но родители сказали «нет». Нас с Сергеем свозили в Гавриловку за эти четыре года только раз. И то мы пробыли там недолго.
Я, конечно, растерял здесь своих друзей, стал забывать деревенскую жизнь и сейчас шел по селу с каким-то странным чувством, будто возвращался в чужую страну детства, про которую мне когда-то рассказывали или она недавно снилась, и я теперь силюсь вспомнить ее, далекую и желанную.
У старой фермы маячили люди, а у самой реки стояло несколько здоровенных крытых грузовиков.
Немцы!
Я остановился. Скоро увидел, что из помещения фермы выбежали две женщины и понесли что-то тяжелое в ведрах. Потрусили они далеко, метров за триста, к самому оврагу. Там оставили свою ношу и налегке побежали обратно.
Чуть поодаль, между фермой и грузовиками, вдруг словно из-под земли появилась ватага мальчишек. Они, видно, лежали в бурьяне, а сейчас поднялись и направились туда, куда отнесли свою ношу женщины. Чем же они там занимаются? Постоял, постоял и пошел к ним.
Конечно, я никого не знал из них, как не знали и они меня. Один был совсем взрослый парень, только низкий ростом и худой, поэтому его и нельзя было отличить от других. Но я обратил на него внимание сразу. Мальчишки тоже меня заметили, но каждый молча занимался своим делом.
А дело у них было странное. Сколько я ни смотрел, никак не мог понять, что же делают. Разматывают не то веревки, не то ремни и складывают их обрывки в ведра и тазы.
Сделал еще несколько шагов и увидел, нет, скорее догадался по резкому запаху, что это никакие не веревки. Оказывается, ребята возились с внутренностями скота. Женщины выносили их в ведрах, а ребята что-то выбирали из этих отбросов и складывали в свои посудины.