Неудобства путешествия на лошадях, особенно в осеннее ненастье или в крещенские морозы, нередко и молодых спутников старца доводили до изнеможения и заставляли подумывать об отдыхе; а батюшка, бывало, не только не показывает виду, что нуждается в отдыхе, но еще и по приезде в обитель тотчас же принимается за свои обычные труды. Он прилагал много усилий для одоления немощей плоти, и его, конечно же, подкрепляла помощь свыше. Но телесные силы старца постепенно таяли, что замечали многие. Отец Варнава чувствовал это и сам; он сознавал приближение окончания земного поприща, а потому из его уст все чаще слышалось в последнее время, что «он ведь не вечен и нужно ко всему готовиться обители, которую он вручает Матери Божией».
Хотя окружающие видели, как убывали силы старца, но обычная веселость его нрава не допускала и мысли, что скоро уйдет он на вечный покой. Батюшка щадил своих «деток», стараясь потихоньку, понемногу готовить их к разлуке с ним.
Недели за три до кончины он сказал, между прочим, двум бывшим у него монахиням, как бы предуказывая на свою предсмертную болезнь: «Все в воле Божией, а человеку совсем нечем гордиться. Вот потеряет человек зрение, ослабнут у него руки, — при этом он указал на свои глаза и руки, — куда же он тогда годится?! Вот говорят про меня, что я вашу обитель выстроил. А разве это все я сделал? Моего тут нет ничего. Матери Божией так угодно было. Она и посылала добрых людей». Тогда же он прибавил: «Скоро у вас будет большой переворот». Эти последние слова свои о предстоящем в обители перевороте он повторил два раза, добавив при этом: «Помни, дочка, я не ошибаюсь, скоро у вас будет большой переворот». Но все это понималось тогда по-своему, никому и в голову не приходило спросить его о смысле сказанного. Да и последовал ли бы ответ на такой вопрос?..
Он несколько загадочно говорил и раньше, например: «Скоро поеду к Царице». Или же с обычной шуткой промолвит, бывало: «Ну вас, надоели вы мне, уйду от вас в затвор и больше ездить уж не буду…» Эта неизменная в устах его ласковая шутка, относительная бодрость старца имела и своим следствием то, что никто почти и не думал о близкой разлуке с дорогим «кормильчиком».
Но в последние годы даже внешность старца свидетельствовала все-таки об истощении жизненных сил. Однако многолетний навык держаться бодро, быть благодушным, каких бы это ни стоило усилий, приводил к тому, что все окружающие питали надежду, что дорогой, любимый старец еще поживет. До семидесяти лет иеромонах Варнава старел как-то незаметно, но за последние пять лет он сильно изменился, осунулся, стан его сделался согбенным, походка усталой, слух стал плохой, речь — невнятна для непривычного уха, прерывистая от тяжелого ускоренного дыхания. Но, несмотря на крайнее телесное изнеможение, старец до самой кончины сохранил благообразный вид, и внешность его производила на всех приятное впечатление. Он был среднего роста, телосложения довольно крепкого, несколько сухощавый, убеленный сединой. Черты его весьма привлекательного лица были правильны: высокий, без морщин, лоб, тонкий прямой нос и светлые, живые, изжелта-серые глаза, обрамленные лучистыми морщинками. Цвет лица его, обычно старчески-бледный, иногда становился бледно-розовым, а во время богослужения казался чрезвычайно просветленным. Голос он имел звонкий, приятный для слуха, выразительный. Некоторое время в скиту он был певчим, канонархом и читал Апостол.
Предсмертная болезнь старца (острый катар верхних дыхательных путей) обнаружилась и проявилась в конце января 1906 года сначала в упадке физических сил, головной боли и слабости зрения. 30 января отец Варнава едва смог принять посетителей, чувствовал сильное утомление. Одной бывшей у него в то время сестре из Иверской обители он сказал с обычной своей ласковой шуткой: «Да хоть ты-то не мотайся тут, поезжай, не до тебя мне!» На другой день, 31 января, батюшка выехал (уже в последний раз) в Выксу в сопровождении троих духовных детей. «По дороге от Мурома к монастырю отец Варнава, — рассказывал один из тех его спутников, — был довольно весел и, по обыкновению, шутил с монастырским кучером: „Мы тебя все беспокоим, ты бы теперь пил чай, а тут надо ехать. Надоели мы тебе; ну, скоро уж не будем тебя беспокоить“».
Приехав в обитель, старец пошел к себе в келлию. На этот раз он уже не скрывал от сестер, что не совсем здоров: «Голова болит, и в глазах темно…» Больно отозвались эти слова в сердцах сестер, встречавших его. Тогда же потребовали к нему сестру-фельдшера, и батюшка сам делал себе примочки на глаза. А потом, несмотря на недомогание, он все-таки пошел в церковь к повечерию и сам, по обычаю, хотя с великим трудом, совершил одевание двух послушниц в монашеские одежды. Затем старец прошел в новый Троицкий собор, осмотрел его и сделал некоторые распоряжения относительно недоделанного. Тут же он просил своего преданнейшего духовного сына и друга г. К-ва устроить монашеские места для монахов в этом храме. Взглянув на паперть, которую он собирался переделывать, и на этот раз все не решался дать благословение на ее слом. В конце концов сказал: «Ну, там увидим, что вторая неделя покажет, а пока оставить это».
Отсюда прошел он в настоятельские покои, где было предложено ему и гостям подкрепиться трапезой. Отец Варнава немного посидел за столом, но почти ничего не ел и, не дождавшись окончания ужина, вышел из-за стола со словами: «Ну вы кушайте, а я немного отдохну» — и лег в гостиной на диване. Сестра-фельдшер опять стала делать ему примочки на глаза.
Окончив наскоро ужин, все — и гости, и сестры — встали со своих мест со смутной тревогой на душе за отца Варнаву и вошли к нему в гостиную. А старец лежал навзничь, бледный, обессиленный приступом жара, с компрессом на голове. Вид его в таком положении со сложенными на груди руками настолько поразил всех, что, с трудом удерживаясь от слез, сестры невольно опустились возле него на колени.
Иеромонах Варнава не видел этого, но он чувствовал, что вокруг него происходит, и поспешил утешить и ободрить своих «деток», начав едва-едва внятный разговор с ними. Но от жара батюшка часто впадал в забытье.
Но вот, благословив звонить ко всенощной, старец быстро приподнялся и стал надевать наперсный крест и клобук, собираясь в церковь. Сестры просили его дать себе отдых и не ходить в церковь, чтобы не застудиться, но он решительно заявил, что будет служить всенощную и обедню. «А Евангелие-то за меня прочитают, — с грустью добавил он, — сам-то я почти не вижу ничего…» Поднявшись с дивана, батюшка не устоял на ногах и опять присел, бессильно склонив набок пылавшую от жара голову. Неимоверных усилий стоило ему преодолеть немощь и пойти в храм Божий ко всенощной, во время которой он выходил на литию и полиелей и, еле-еле передвигая ногами, в последний раз совершил с диаконом каждение всего храма.
Трогательно и поучительно было видеть этого труженика Божия, тихо, в самоуглублении движущегося и кадящего святым иконам и предстоящим. Окончилась продолжительная праздничная служба. Старец, едва держась на ногах, преподал благословение всем до единой сестрам и удалился к себе, спокойный за сестер, что они теперь не будут скорбеть: он послужил, хотя Евангелие и молитвы сам читать не мог.
После ранней обедни у Святых врат собралась толпа сестер. Все ждут новостей о родном батюшке, ловят каждое слово. Но вот показались сани: это он едет. «Господи, слава Тебе!» — облегченно вздыхают сестры и с радостью спешат к нему навстречу. Побывав у новых сестер, одетых им накануне в иноческие одежды, преподав им благословение и слово назидания, батюшка пошел в покои настоятельницы. Здесь на тревожные расспросы он отвечал, что теперь чувствует себя несколько лучше, только глаза все застилает, даже на часах не видит времени. Затем он приказал подать ему Канонник с крупной печатью, но печально заметил, что видит только одни строки, а слов разобрать не может. «Грехи мои разболелись ныне, даже и за обедней не был!» — скорбно пожаловался батюшка на самого себя. «Надо, непременно надо служить позднюю обедню, а то монашки заскорбят», — решительно сказал он в ответ на просьбу матушки игумении поберечь себя. Просили его остаться в обители еще хоть на денек, но он и это отклонил, говоря: «Ну, уж теперь имейте меня отреченна! Я сегодня же уеду, а вас всех вручаю Царице Небесной. Мне необходимо съездить в Петербург проститься со всеми и поблагодарить этих добрых людей… Теперь последние дни перед масленицей, а тогда уже неудобно будет монаху выезжать…»