Читать интересную книгу Дело Габриэля Тироша - Ицхак Шалев

Довольно долго мы ожидали на балконе окончания операции. В конце концов, доктор вышел к нам, потный и усталый, но на лице было написано удовлетворение, лишенное даже капли гордости.

«Это была настоящая полевая операция, – сказал он, потирая руки, – точно такая же, какие я делал на русском фронте в Первую мировую войну».

Он старался выпытать у нас причины ранения Габриэля, но наткнулся на весьма лаконичные ответы, к которым мы уже давно были привычны.

«Ладно, ладно, – улыбнулся он нам с пониманием, – конспирация есть конспирация, но в будущем будьте более осторожны на ваших занятиях с оружием. Этот выстрел мог закончиться иначе. Несколько сантиметров ниже, и мы бы потеряли нашего Габи». Мы поняли, что Габриэль сочинил ему небольшую историю, выглядящую правдивой, и обрадовались, что таким образом, вышли из положения.

Видно было, что опасность потерять близкого ему молодого племянника продолжала его беспокоить.

«Только этого нам не хватало после всего, что случилось. Посудите сами, что означало бы сообщить Зигмунду и Матильде о такой беде. И все это после смерти Лили! Это уже слишком, сказал бы я, это уже слишком…»

Он беседовал с нами с интимностью, которая бывает между близкими людьми, членами одной семьи, и все время, когда он произносил имя «Габи», я поглядывал на Айю, ощущая какую-то неловкость. Имя это воспринималось нами с сильным внутренним сопротивлением.

«Вы говорите, Зигмунд и Матильда?» – переспросил я, ибо решил не упустить возможность узнать что-нибудь из прошлого Габриэля.

«Да, – подтвердил он с явным желанием развернуть перед нами семейную историю, – это его родители. Зигмунд мой брат. Оба они сейчас в Англии, у сестры Матильды – Маргарет»

Я не спросил о Лили, потому что помнил разговор с Габриэлем, из которого узнал, что ее нет в живых. Но доктор Хайнрих сам продолжил рассказ:

«Лили – его сестра, вернее, та, что была его сестрой. И она была самым прекрасным и несчастным существом в нашей семье».

Мы смотрели на него в надежде на продолжение рассказа, и он эти надежды оправдал:

«Лили была убита сволочами-нацистами из СА».

«Убита», – в большом волнении переспросила Айя.

«Да, Была убита лишь потому, что не ответила на животные притязания офицера СА, бывшего друга Габи».

Мы видели, что доктор Хайнрих изо всех сил старается не рассказывать дальше, но не мог сдержаться и снял еще одну завесу с личной жизни нашего учителя.

«Габи, – продолжил он прерывающимся от волнения низким голосом, – не смог с этим смириться. Он убил этого офицера СА!»

Тут он почувствовал, что наговорил слишком много для одного вечера. Голос его тут же изменился, став деловитым голосом врача, обязанного своей профессией следить за мировым порядком.

«Мне надо уходить. Кто-то здесь должен остаться на всю ночь».

«Никаких проблем с этим нет», – ответил я.

«А как же с вашими родителями? Они не будут беспокоиться?»

«Не особенно», – быстро проронила Айя.

Врач посмотрел на нее с изумлением, так, что я почувствовал необходимость добавить несколько слов:

«В эти дни, вы понимаете, они к этому привыкли».

«А, да, да», – сказал он, словно извиняясь за свое минутное непонимание.

Я пошел его провожать до центрального шоссе. Мы расстались, пожав друг другу руки, как старые знакомые, и он сказал:

«Габи ни за что не хотел перейти ко мне на квартиру. Видно, у него настоящие друзья, если он отказывается от помощи близких. Не так ли?»

«Конечно же, так. Вам нечего беспокоиться, доктор. И еще, Видите ли, все мы желаем господину Тирошу только добра. Поэтому не следует об этом рассказывать, вы же понимаете, тут же связано с оружием, и все такое прочее».

«Аха, – прервал он легкой насмешкой серьезные нотки в моем голосе, – я произвел на вас впечатление старого болтуна. Но поверь мне, юноша, там, где надо молчать, я нем, как могила. Много тайн скрыто в этой могиле, – он ткнул себя в грудь, – тебе же известен долг врача по отношению к больному?»

«Нет, – сказал я с подчеркнутой приветливостью, – но первый и главный в этом случае долг – не сообщать об этом полиции»

«Ты дерзок, юноша, как и полагается каждому сабре», – добродушно похлопал он меня по плечу и пошел своей дорогой.

Глава двадцатая

1

После трех часов ночи Габриэль очнулся от тяжкого сна, в который был погружен под действием хлороформа, и обнаружил нас около своей постели. До этого момента мы не смыкали глаз. Считали удары колоколов церквей Старого города и переговаривались шепотом. Дважды выходили на балкон, прислушиваясь к тонким голосам холодного ночного ветра, дующего сквозь ветви оливковых деревьев, растущих вдоль ограды. Это были скорее не голоса, а такой невероятно легкий шорох, который могут производить маленькие подошвы голых детских ножек. Чувствовалось, что тяжкий зной хамсина последних дней отступил, и земля облегченно вздохнула в прохладе ночи.

Помню я первые его слова, когда он открыл глаза и почувствовал наше присутствие.

«Где все остальные?» – спросил он, еще не полностью придя в себя.

«Думаю, вернулись домой».

Тут он совсем очнулся и спросил:

«Вы проверили, вернулись ли они благополучно?»

«Нет».

Глаза его затуманились. Он положил два пальца на сухие губы и поскреб их.

«Выпьете что-нибудь?» – спросила Айя.

Он поглядел на нее извиняющимся взглядом. Было видно, что ему неудобно находиться перед нами в таком виде, лежащим под простыней и нуждающимся в лечении.

«Я могу приготовить вам чай»

«Нет. Лишь немного воды из кувшина на балконе».

Я заметил на ее лице разочарование.

«Я тут нашла половинку свежего лимона, – сказала она, – выжать его в воду?»

«Да, – кивнул он ей. – Немного лимона, пожалуйста».

Он попытался приподняться на здоровом плече, чтобы попить из стакана, но не смог. Я быстро подошел к нему.

«Давайте, я вас напою».

«Не нужно», – проронил он и поставил стакан на скамеечку ближе к подушке, так и не сделав ни одного глотка. Я отошел от него, но Айя взяла стакан в руки решительным движением.

«Пожалуйста, Габриэль, – сказала она, покраснев до кончиков волос, – это глупость не пить, если стакан в руках другого… Вы ранены!»

Она подняла его голову правой ладонью и придвинула стакан левой рукой к его губам.

«Пейте, пожалуйста. Я обещаю вам, что если меня ранят, я позволю вам меня напоить».

Он сделал пару мелких глотков и прекратил пить.

«Тебе нельзя быть раненой», – несколько секунд он не спускал с нее глаз, и затем перевел взгляд на портрет, стоящий на столе.

«Доктор Хайнрих болтал тут что-то. Да?»

Это было сказано вне всякой связи с тем, что говорилось раньше. Мы лишь отвели наши взгляды от него и не проронили ни слова.

«Который час?» – спросил он.

«Половина четвертого ночи».

«Вам надо отдохнуть. Возьмите маленькие подушки и ложитесь спать на ковер. Вы должны завтра прийти в гимназию вовремя.

2

Мы дежурили у постели Габриэля по очереди. За эти несколько дней, наши отношения, столь различавшиеся внутри и вне класса, приобрели дополнительные черты. Благодаря нашей помощи, мы узнали черты характера Габриэля, которые он до той поры старался скрывать. Но именно они были нам особенно близки. И то, что он лежит перед нами весь в бинтах, нуждающийся в поддержке, нисколько не роняло его авторитет.

Доктор Хайнрих приходил каждый день, принося с собой тяжелый аромат сигар, громкую веселость старика, желающего доказать молодежи, что еще не иссякли в его памяти истории и анекдоты. Он позвонил в гимназию и сообщил, что учитель Тирош находится у него на лечении, и будет отсутствовать около двух недель в связи с тем, что заболел «стрептококковой ангиной». И так как эта болезнь горла заразна, не следует посещать больного ни коллегам, ни ученикам. Мы дружно смеялись вместе с ним над его удачной выдумкой относительно болезни, а он все подмигивал нам, собирая морщины к уголкам глаз. Было видно, какое он получает удовольствие, вырвавшись на некоторое время из будничной среды, в атмосфере юности, подполья и оружия. Странно было нам слышать, как дядя читает мораль племяннику, что приводило Габриэля в немалое смущение. Видно было, как мы все нравились дяде, особенно Айя.

«Каких красавиц, черт возьми, ты собираешь у себя» – обращался он как бы с назиданием к Габриэлю. Айя отворачивала голову, но мы сразу же подхватывали стариковский мужской развязный тон и поглядывали на нашу красавицу с изумлением, словно только что она предстала нашим глазам. Он явно пытался выглядеть перед нами бывалым мужчиной, этаким старым грешником, за спиной которого целый короб любовных историй. В будущем я отмечал склонность многих стариков, которые, лишившись возможности грешить, как в юности, беспрерывно рассказывали о своих прошлых похождениях.

«Габи, – обращался он к «пациенту», – стоит ли рассказать им о моей Густе из Берлинской гимназии?»