Читать интересную книгу Магистр Ян - Милош Кратохвил

Папа назначил Фридриха генеральным капитаном своих войск и пожаловал ему шесть тысяч дукатов в год, а тиролец обязался охранять папу по дороге в Констанц, во время пребывания там и на случай, если Иоанну XXIII придется покинуть собор. Никакое особое время и никакие особые обстоятельства в расчет не принимались. Фридрих отлично понимал, чтó означает эта оговорка, и папа был доволен тем, что герцог ни о чем его не расспрашивал. Толстый как боров, герцог оказался тонким дипломатом! Когда они договорились обо всем, Фридрих опустился на колени, покорно склонив большую белокурую голову, и Иоанн благословил своего нового военачальника, торжественно осенив его крестным знамением. Но мысли Фридриха были заняты другим: в тот день в его казне появилась кругленькая сумма — задаток в размере половины обещанного ему годового жалованья.

Теперь папа чувствовал себя более уверенно. Его настроение стало бы даже устойчивее, если бы не произошла одна досадная оказия. Как ни странно, папу расстроило весьма приятное сообщение из Рима. Еще в Тироле караван настиг гонец с известием, что после упорных боев папские войска вошли в Рим и вернули святой город Иоанну. Папа страшно взбесился. Случись это на месяц раньше, он обошелся бы без помощи Сигизмунда и созыва собора… Фу, черт бы их побрал! Теперь об отмене собора нечего и думать.

На самой границе Тироля, когда караван миновал горный перевал и стал спускаться по занесенной снегом дороге к Форарльбергу, папская двуколка съехала на лед и стремительно понеслась вниз. Возок налетел на камень, остановился и ударил передком лошаков. Животные рванулись в сторону, и двуколка оказалась поперек дороги. В этот момент кузов накренился, дверные створки распахнулись, и папа выкатился в снег. Кучер, сидевший на кóзлах, оцепенел от ужаса. Испуганные слуги, оказавшиеся рядом с возком, поспешили было к папе, но, страшась его гнева, только протянули руки, не решаясь подойти. Хуже всего было то, что папа вывалился из кузова перед пограничным постоялым двором, возле которого собрались горцы, желавшие хоть одним глазком посмотреть на святого отца. Увидев его на снегу, они замерли от страха. Им казалось смертным грехом быть свидетелями такого события.

Беспомощно барахтаясь в снегу, высокочтимый Иоанн XXIII напрасно искал опоры и все время проваливался в сугроб.

— Дьявол бы вас побрал! — крикнул он оробевшим слугам. — Я валяюсь в снегу, а вы пялите на меня глаза!

Услыхав ругань папы, слуги тотчас пришли в себя, а крестьяне при упоминании дьявола быстро перекрестились и попятились.

Через два дня караван начал спускаться с гор, и путешественники увидели перед собой широкую гладь Боденского озера, а за ним, на самом горизонте, Констанц.

Куртизанка

Часовые Понтийских ворот Аахена неожиданно нарушили строгие предписания, введенные незадолго до прибытия в город его величества короля Сигизмунда. Им было приказано тщательно просматривать дорожные грамоты всех путешественников и прохожих. Когда в Понтийских воротах остановился крытый экипаж и из его окошечка выглянула донна Олимпия, часовые забыли о всякой предосторожности! Алебарды, минуту назад скрещенные перед мордами коней, поднялись в честь прекрасной женщины, сидевшей в карете. Правая рука начальника городской стражи, протянувшаяся к дверкам, повисла в воздухе. Донна Олимпия небрежно подала путевую грамоту через окно. Начальник стражи учтиво взял документ, развернул и тотчас сложил, даже не взглянув на него. Глаза начальника стражи не могли оторваться от очаровательной путешественницы. Он отвесил ей низкий поклон, и кучер хлестнул коней. Экипаж тронулся вдоль шпалер алебардщиков и лучников. Стражники на миг остолбенели, а потом повернули головы вслед за экипажем, как подсолнухи к солнцу.

В придворной канцелярии, неразлучно путешествовавшей с Сигизмундом, никто уже не работал. Глаза и руки писарей более всего чувствовали приближение срока открытия собора. Сегодня на столе снова выросла огромная куча документов, на которых не хватало только подписей и печати. Адреса пестрели самыми различными титулами и местами назначения. За последнюю неделю были посланы письма светским и духовным лицам всех стран Европы: государям, начиная от императора и кончая герцогом, документы татарскому хану и африканским князькам, бессчетная уйма приглашений, советов, запросов. Здесь плелась огромная паутина, с помощью которой затягивали в Констанц представителей всего мира. Писари поднимались со своих скамеек, распрямляли одеревеневшие спины и терли покрасневшие веки. Они молчали. Да и о чем им было разговаривать? Отупевшие от переписывания избитых словесных оборотов, которыми начинались и заканчивались послания, они уже не могли ни думать, ни говорить.

Вдруг в душном воздухе канцелярии раздался хриплый голос, — какой-то человек мычал что-то себе под нос. Напевая мелодию, он время от времени произносил звучные рифмы и охотно украшал ими игривые стихи:

С начинкой лопнет пирожок —Его любой сожрет.А лопнет брюхо — он, дружок,Тотчас же нос зажмет!

— Фу, этот куплет чересчур непристойный! — Писари повернули головы в сторону певца, как совы, вспугнутые утренним рассветом. Разумеется, это выходка господина рыцаря. Ничего лучшего они от него и не ждут! Им чужды не только песенка, но и певец.

А пожаловаться на этого вертопраха некому, — говорят, его прислали сюда несколько дней назад по приказу его королевского величества. Это вполне вероятно, — ведь только король мог заставить начальника канцелярии взять к себе такого… такого бродягу. У него нет ни благородного происхождения, ни университетского звания, ни духовного сана, ни денег. Таких рыцарей, как он, приходится тринадцать на дюжину. Единственное его богатство — темное прошлое! Впрочем, ходят слухи о том, что он — поэт, а поэты нынче в моде. Ничего себе, хорош поэт. Он только и способен сочинять такие бесстыдные куплеты, как этот.

Лениво натягивая на себя плащ, рыцарь допел свою песенку, повернулся в сторону писарей и заметил на их лицах выражение негодования. Ему захотелось обрушиться на их нудную непорочность, но он раздумал: бедному человеку не следует сердиться натощак. Рыцарь ухмыльнулся и смачно сплюнул:

— Тьфу, это действительно мерзкая, безнравственная песенка! Она пришла к нам, как зараза, из Франции. Меня радует, что она не понравилась вам. Разве могут сравниться такие куплеты с нашими сладкими песнями о любви? Я вижу, господа, вы чем-то недовольны и негодуете. А каково здесь мне? Поэт в канцелярии — всё равно что соловей в клетке. В лице моей беспутной персоны в вашу канцелярию втерся настоящий миннезингер — ныне очень редкий, а может быть, и последний экземпляр этой вымирающей породы. Не под балконами дам, а в этой вонючей канцелярии торчу я с гусиным пером и чернильницей! Ради чего? Всего-навсего ради нескольких желтеньких монеток. Видите ли, господа…

Но «господа» не желали ни слышать ни видеть его, и рыцарь Освальд фон Волькенштайн, отнюдь не самый младший в имперской канцелярии, увидел перед собой спины писарей в черных плащах, столпившихся у выхода. Рыцарь добродушно улыбнулся, радуясь тому, что очень ловко избавился от них. Наконец-то вороны разлетелись и в комнате стало тихо. Поэт пошел бы тоже… Но куда? Его правая рука невольно опустилась в карман за мелкими монетками, которые выкатились из кошелька. Черт побери, как они тают! Сколько прошло через его руки итальянских, испанских, английских, русских, армянских, персидских монет! Где только он не пел, не воевал, не попрошайничал! Каждая монета доставалась ему с трудом, но как легко ускользала она в руки трактирщиков, болтавших на разных европейских и азиатских языках, за пазуху белых, смуглых и чернокожих красавиц, с которыми он забавлялся в портовых кабаках Европы и в притонах Азии. Увы, куда девалась его былая слава? На висках рыцаря появилась проседь, карманы опустели, и ему приходится теперь домогаться милостей его величества. Впереди — дорога в Констанц! Там рыцарь будет служить у короля Сигизмунда шпионом, переводчиком и придворным миннезингером. Миннезингер, собственно, тот же шут. Как на подбор, одна обязанность хуже другой. Ничего не поделаешь, — надо жить… Богатому всё доступно. Бедняк, если ему нечего продать, продает самого себя. В Констанце у него будет работа. Предприимчивый и, рачительный Сигизмунд решил по-своему: зря держать поэта незачем, — и определил его в канцелярию. Ну и скряга же Сигизмунд!..

Но сколько бы рыцарь ни рассуждал, это не помогло ему решить вопрос об ужине. Неужели он не достанет монеты даже на похлебку? А вино? О нем лучше не думать. Вероятнее всего, подадут какую-нибудь мерзкую кислятину. И господин рыцарь с искренним отвращением плюнул.