— Получается, что я становлюсь Вашим рабом? — спросил я.
— Получается, что так, — развел руками Иван Серафимович, и внушительно помолчал, придавая силу своим словам. — Поэтому, подумайте еще раз, хорошенько все взвесьте, и определите, согласны ли Вы на такие условия? Да, или нет? Это будет Вашим окончательным ответом. Пути назад после этого у Вас уже не будет.
— Да, — твердо сказал я…
— Все свою беду вспоминаешь? — раздался голос Роберта, с которым нас поселили в одной комнате. Я обернулся. Роберт лежал на кровати, заложив руки за голову, и смотрел на меня. Это был высокий черноволосый осетин, с присущими любому кавказцу темпераментом и гостеприимством. Широта его души, приветливость, общительность быстро делали его своим в любой компании. Роберт был приятным человеком, и мы быстро подружились. Несмотря на то, что мы никогда не рассказывали друг другу свои истории, он прекрасно знал, почему и каким образом я здесь очутился. Точно так же и я был прекрасно осведомлен, почему и как здесь очутился мой сосед. Роберт тоже был телепатом. Наши истории имели схожесть. Он так же, как и я, совершил преступление. Только на мне висела одна прерванная жизнь, а на нем пять, причем детских. До появления в спецшколе он работал водителем автобуса, и как-то, будучи за рулем, на высокой скорости въехал в толпу ребятишек из детского сада, которые вместе с воспитательницей переходили дорогу. Роберт до сих пор не мог понять, как это могло произойти. Ведь он не был пьян. Он прекрасно видел переходящих дорогу детей. Он понимал, что нужно нажать на тормозную педаль. Но его нога каким-то образом отказывалась это сделать. Ее словно сковал паралич. Роберт, также, как и я, пребывал в страшном шоке от содеянного. И так же, как и я, предпочел рабство тюрьме.
Я прерывисто вздохнул и отмахнулся, давая тем самым понять, что не хочу, чтобы он лез в мою душу.
— Забудь, — сказал Роберт. — Все, что с тобой происходит, угодно Богу. У каждого своя судьба, и нужно с ней смириться.
После пережитой трагедии Роберт увлекся религией. Он нашел в ней душевное спокойствие. Она являлась для него своего рода отдушиной, помогающей отвлечься от переживаний. Он смог убедить себя в том, что все грехи человека предначертаны свыше, и совершаются им не по собственному побуждению, а по воле Всевышнего, в соответствии с определенной им для этого человека судьбой. Кто его знает, может, эти пять погибших ребятишек в будущем могли стать какими-нибудь опасными преступниками. И он, Роберт, был избран Господом в качестве орудия борьбы за чистоту человеческого общества. Убедив себя в этом, Роберт облегчил в себе чувство вины, и свою совесть. Я же, в отличие от него, не мог заставить себя свалить ответственность за свой грех на кого-нибудь другого. Даже на Всевышнего. Может быть, поэтому у меня до сих пор на душе скребли кошки.
— Почему так несправедлива жизнь? — задумчиво произнес я, продолжая глядеть в окно, за которым сгущались сумерки. — Почему одним дается при рождении все, а другим ничего? Почему одним уготовано провести жизнь в сытости, богатстве и счастье, а другим — в постоянной нужде? По каким критериям твой Всевышний определяет, кому наслаждаться жизнью, а кому от нее мучиться?
— Нам не дано это понять, — откликнулся Роберт. — У Бога свои критерии, о которых мы, актеры его театра жизни, не осведомлены. Нельзя, чтобы счастливы были все. Нужно, чтобы были и несчастные. Иначе в мире не будет равновесия. Может, ты несчастен только в этой жизни. А в следующей тебе уготована другая судьба. Ты будешь счастлив, богат и знатен.
— Вздор, — отрезал я.
— Нет, не вздор, — возразил Роберт. — Никак ты не хочешь поверить, что Бог на свете есть.
— Смотря, что понимать под Богом, — сказал я. — Я, действительно, не верю, что где-то в облаках сидит дедушка с нимбом над головой, и управляет всеми делами, происходящими на земле. Но, если воспринимать Бога, как все хорошее, все доброе, что нас окружает, то я в него верю. Я не воспринимаю Бога, как понятие физическое. Он для меня понятие чисто нравственное.
В дверь нашей комнаты раздался осторожный стук.
— Да? — хором крикнули мы с Робертом.
В комнату просунулась всклокоченная рыжеватая шевелюра нашего сокурсника, жившего напротив. Его звали Максим. Наша спецшколе была интересна тем, что в ней не обучались простые, обычные люди. Каждый из курсантов имел какие-нибудь особенные, уникальные способности. Мы с Робертом, например, умели читать чужие мысли. Максим же отличался тем, что обладал телекинезом.
— О чем спорите, гаврики?
— Не сходимся во мнении на писание святого Августина, — пошутил Роберт.
— Понятно, — сказал Максим. — Потом доспорите. Айда в "красный уголок". Михалыч устраивает предновогодний сабантуй.
Владимир Михайлович, или попросту Михалыч, являлся руководителем нашего курса. Это был плотный, розовощекий, светловолосый, усатый богатырь, опытный контрразведчик, прошедший за тридцать лет своей деятельности огонь, воду и медные трубы, имевший за плечами богатый опыт, в котором было что перенять. Он жил вместе с нами в общежитии, постоянно держал всех нас в поле своего зрения, и частенько устраивал подобные вечеринки, которые мы условно называли сабантуями, где в ненавязчивой форме проводил воспитательные лекции, готовя нас к будущей работе.
Кстати, о самой спецшколе. Она представляла собой небольшое четырехэтажное здание, три первых этажа которого были отданы под учебную инфраструктуру: аудитории, лаборатории, спортзал, библиотеку, столовую. На четвертом, последнем этаже, располагалось общежитие. Так что путь из дома на занятия и обратно был недалеким, всего несколько лестничных пролетов.
В чем-то наша школа напоминала собой подводную лодку, находившуюся в рейсе, ибо вся наша жизнь проходила в ней. Порядки здесь были казарменными, как, наверное, и в любом другом закрытом специальном учебном заведении. Гонг, означающий подъем, раздавался в 7.30 утра. С 9 до 15 часов проходили занятия. Остальное время отводилось на самостоятельную подготовку, отдых и сон.
Когда мы с Робертом зашли в "красный уголок", просторную комнату с длинным банкетным столом, накрытым праздничной скатертью, бСльшая часть курсантов была уже там.
В центре стола возвышались несколько бутылок с добротным, но слабоалкогольным вином, — это чтобы у нас в процессе банкета не ослабли способности соображать. Кроме этого, на столе располагались три большие миски с салатом "оливье", три "утятницы" с рагу, пакеты с соком, нарезанные батоны, и разнообразная посуда: рюмки, стаканы, тарелки, вилки и ложки. Михалыч, на правах хозяина, руководил сервировкой, весело подшучивая и подковыривая поочередно каждого из нас.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});