— Хорошие слова — еще не хорошие дела, Катон. Что, по-твоему, нам следует предпринять?
Молодой префект задумался, и ход собственных мыслей вызвал у него неприязнь. Мало того: вывод, который напрашивался, вызывал оторопь. И вместе с тем был в этой затее некий трепетный привкус опасности. Оказывается, рисковать ему, Катону, даже нравилось, причем чем дальше, тем больше. Дело, видимо, в некоей извращенной грани характера — той, что искрится азартом; причем эта жажда риска так сильна, что готова поразить и рассудок. Мутной волной нахлынуло отвращение и презрение к себе. Ведь если все это так, то он не вправе командовать другими людьми, брать на себя ответственность за их жизни. Лучше, если они будут состоять под кем-то другим — так безопасней. Как ни странно, решение от этого далось куда более легко, даже бесшабашно:
— Если мы не верим Балту, то с тем гонцом надо послать кого-нибудь из наших. Лишний раз подстраховаться, что тот не сбежит и что защитники цитадели будут готовы к нашему приходу.
Макрон какое-то время взвешивал сказанное, а затем повел на Катона печальным, каким-то усталым взором.
— Я знаю, что именно ты собираешься сказать. Знаю уже сейчас, когда ты еще ничего и не произнес. Нет, ты не пойдешь. В тебе нуждаются твои люди. А если совсем уж откровенно, в тебе нуждаюсь я. Этой ночью предстоит бой, и мне будет легче от мысли, что Вторая Иллирийская находится в надежных руках.
Секунду Катон смотрел на своего друга, исполненный горькой нежности к этому грубоватому, насквозь честному человеку, благодаря которому он освоил ремесло солдата, сделался командиром. В сущности Макрон был для него идеалом, истинным воплощением воина; и сами слова о том, что Макрон, это воплощение опытности и доблести, от него, Катона, еще и зависит, звучали выше всяческих похвал и комплиментов. Катону непросто было скрыть свою гордость и польщенность.
— Но ведь есть центурион Парменион. Он может вести людей ничуть не хуже, чем я.
— Нет, — покачал головой Макрон и с лукавинкой добавил: — Он это делает еще лучше. Не хочу перед ним срамиться. Куда как удобней иметь пару в лице тебя.
Оба рассмеялись, а затем Катон продолжил:
— И все-таки идти надо именно мне. Убедиться, что на том конце все готово. В случае предательства лучше потерять меня одного, чем обе когорты.
— Но как я узнаю, что замыслу Балта можно довериться?
— Я об этом думал. Если я благополучно доберусь до цитадели, то на самой высокой башне загорится огонь. Это и будет сигнал к вашему с Балтом броску на ворота. Если же до первого света сигнала не последует, значит, у меня ничего не вышло. Смею ли я рассчитывать на ваше согласие, господин старший префект?
Официозность тона была намеренной. Понятно, что последнее слово исключительно за Макроном, и в случае его отказа любые дальнейшие дискуссии исключены.
Макрон поскреб щетину на щеке.
— Так, ладно. Даешь Пармениону указания и являешься ко мне. Я буду с нашим драгоценным другом князем, и сообща мы решим, что именно передать правителю.
К тому времени как Катон возвратился к Макрону, солнце уже спустилось к горизонту и по равнине пролегли вкрадчивые вечерние тени. Рядом с князем и Макроном стоял один из людей Балта, держа на локтевом сгибе какие-то темные одеяния.
— Это Карпекс, один из моих домашних рабов, — пояснил Балт. — Насколько вы понимаете, человек верный.
— Для раба, — уточнил Макрон.
— Да, — невозмутимо кивнул Балт. — Но ему я бы вверил свою жизнь.
— Что ж, это хорошо. Потому что именно это мы ему сейчас и вверяем: и твою жизнь, и все наши.
Карпекс приподнял локоть с одеждой.
— Вам лучше облачиться в это, господин, — обратился он к Катону. — Кольчугу лучше снять, а оружие скрыть под одеждой. Все остальное — доспехи, поножи — придется оставить здесь.
— Как мы будем пробираться в цитадель? — поинтересовался Катон.
— Есть один проход, тайный, — ответил Балт. — Подземный ход из сточных канав города в старую конюшню цитадели. Теперь там казармы, а ход этот мы с Карпексом обнаружили в детстве и прятались в нем от нагоняев.
— Ишь, какие шалуны, — хмыкнул Макрон. — А когда вы пользовались тем ходом последний раз?
Балт раздумчиво прикусил губу:
— Лет десять назад. Может, больше.
— Ах вон как. Так что уверенности нет — может, его чем-нибудь заполнили, а то и вовсе замуровали?
— Во всяком случае, он все еще там. Насколько мне известно.
— А если уже нет? — спросил Катон.
— Тогда придется пробовать другой какой-нибудь путь.
— А и ладно, — махнул рукой Катон. — Будет задача, будет и решение.
— Но это безумство! — вскинулся Макрон.
— Может быть, — согласился Катон. — Но иногда это единственное, что остается.
— Тоже мне, мудрец нашелся…
Катон лишь пожал плечами и повернулся к княжьему рабу:
— Где послание?
Балт из-под складок одежды вынул вощеную дощечку и протянул Катону:
— Вот.
— Тут э-э… все доходчиво? — спросил Катон у Макрона.
— Да вроде как, — ответил тот с улыбкой. — Без подвохов.
— Хорошо, — одобрил Катон и сунул дощечку себе в заплечный мешок.
Затем он снял и передал на хранение Макрону свои шлем, плащ, панцирь с кольчугой, нагнулся и стянул свои посеребренные поножи. К тому моменту как он с помощью Карпекса облачился в долгополые одеяния и затянул тесьму на непривычном головном уборе, римлянина он уже не напоминал, а походил на жителя Пальмиры (во всяком случае, рассчитывал сойти за него в темноте).
Когда солнце, ослабев, скатилось к горизонту, Катон с Макроном разместились на склоне в небольшом отдалении от остальных. Макрон, едва опершись спиной о каменный выступ, задремал. Голова у него тяжело свесилась на грудь, он стал похрапывать. Катон не мог сдержать улыбки: сам он, каким бы усталым ни был, накануне боя никогда не засыпал, а мысли у него бессвязно скакали с темы на тему. Теперь, когда первый трепет от скорой встречи с опасностью унялся, Катон поймал себя на том, что подрагивает и мелко трясет ногой. Лишь усилием воли он, сам себе дивясь, прервал этот нервный тик.
Затем непонятно отчего перед внутренним взором ожил образ того раненного им солдата. Да настолько отчетливо: тревожное изумление в глазах, глубоко воткнутый в плечо клинок… Прим впал в беспамятство и умер позавчера, обретя покой среди пустыни в утлой яме, приваленной камнями от докучливого дикого зверья. С той ночи схватки с лучниками Катон его не видел; тем не менее образ этого человека его не отпускал. Наконец Катон не выдержал и локтем легонько пихнул Макрона.