Читать интересную книгу Северное сияние (сборник) - Юрий Герт

— Да, дорогой брат, Америка — великая страна, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Великая, — повторил он, выдержав многозначительную паузу. — Ты еще сам, придет время, в этом убедишься...

— Я и так уже в этом убедился, — подтвердил Александр Наумович, с готовностью вставая вслед за братом.

— Великая, великая... — Фил смотрел на Александра Наумовича мягким, обволакивающим взглядом, но в глубине его бархатных глаз сквозило недоверие: он словно сомневался, что за столь недолгий срок жизни в Америке брат сумел оценить ее вполне.

— Да, — повторил он с нажимом, хотя Александр Наумович не делал никаких попыток ему возражать, — это великая страна... — Он прошелся по кабинету, вдоль невысокого и длинного, от стены до стены, стеллажа с книгами. — Страна неограниченных возможностей. Здесь каждый может самореализоваться, начать новую жизнь. Здесь ты можешь стать бизнесменом, банкиром, чистильщиком сапог, президентом кем хочешь!..

Александр Наумович слушал его стоя и молча. При слове “самореализоваться” он решил, что настал подходящий момент, чтобы завести речь о деньгах... Но у него не хватило духу.

— Президентом я стать бы не смог, — сказал он, вздохнув. — Для этого, по конституции, надо родиться в Америке.

— Ну и что же? — сказал Фил, гладя в упор на брата. — Разве ты предполагал по приезде в Америку стать президентом Соединенных Штатов?...

— Нет, — сказал Александр Наумович. — Этого я не предполагал.

— Вот видишь, — сказал Фил наставительно. — Президентом ты, это верно, не станешь, зато во всем остальном... Хочешь быть издателем, издавать собственный журнал или газету?.. Пожалуйста. Хочешь завтра утром полететь на Яву или в Новую Зеландию?.. Сколько угодно, только позвони... Разве мы могли хотя бы мечтать о таком?.. Ты помнишь, как мы жили? Что ели, что пили?.. А теперь?.. Всем, всем, что я имею, я обязан Америке... И все мы должны быть ей за это благодарны... Кстати, — сказал он, выразительно глядя на брата, — ты помнишь, в какой лачужке я жил?..

5

Ах, нет, отнюдь не в лачужке жил он, зав. университетской кафедрой политэкономии, хотя его трехкомнатная квартира, конечно, ни в какое сравнение не шла с его нынешним домом. Но Александр Наумович не стал спорить, чтобы не портить встречу. Тем более, что в отношениях между братьями в прошлые году нередко случались несогласия. Так, например, было время, когда Фил быстро шел в гору, готовил диссертацию на тему “Кризисные тенденции как признак загнивания американской экономики”, и Александр Наумович упрекал брата в конъюнктурности и преднамеренном подборе фактов. Что же до Фила, то он, в ту пору известный в городе лектор горкома партии, с горячностью обличал Александра Наумовича за его явно ревизионистские взгляды. Когда разразилась Шестидневная война, Александр Наумович приобрел подробную карту Ближнего Востока и следил по ней за развитием боевых действий, что дало повод брату заподозрить его в прямых симпатиях к Израилю, оплоту агрессивного международного сионизма. Но в начале перестройки Фил стал ходить на многолюдные митинги демократов и даже выступил на одном из них в поддержку Сахарова. Впрочем, вскоре он сделался участником еврейского движения и превратился в его активиста.

Надо заметить, что немалую роль в его переориентации сыграла Нэнси, новая, третья по счету жена Фила. Он познакомился с ней совершенно случайно, в парикмахерской, куда после того зачастил не только стричься, но и бриться. Ему нравилось видеть в зеркале хорошенькую белокурую головку рядом со своей, начавшей седеть головой, и он, рискуя тем, что в глаза ему попадут волосы или ошметки пены, не отрываясь разглядывал аккуратно закругленные бровки, задорно вздернутый носик, веселые ямочки на пухлых, розовых щечках... После того, как она пришла к нему домой, чтобы побрить его и постричь, когда он был болен, и вдобавок сама вызвалась сделать ему оздоравливающий массаж, он решил, что это — судьба...

Через некоторое время он подал документы в ОВИР, что же до белокурой парикмахерши, то в один прекрасный день она превратилась в жгучую, до синего отлива, брюнетку, принялась учить иврит и заговорила с таким одесским распевом, что Фил схватился за голову и приказал ей или замолкнуть, или вернуться к обычной интонации, для нее, происходившей из тамбовских крестьян, более свойственной. Природная интонация была восстановлена, зато Фил в отместку получил прозвище антисемита. Он, впрочем, не обижался, в особенности когда это словечко повторялось в постели, в сочетании с вереницей ласковых эпитетов, оно даже возбуждало его — не в меньшей степени, чем привычные к массажу руки Нэнси, умело воздействующие на эрогенные зоны...

6

Разумеется, далеко не все из сказанного было известно Александру Наумовичу, тем не менее ни спорить, ни возражать брату он не стал. И разговор о деньгах, о связанных с ними своих сокровеннейших мечтах и надеждах отложил до другого раза. Тем более, что Фил, возможно, что-то такое почуял и посмотрел на брата пристальным, уличающим взглядом.

— Да, — повторил он в третий или четвертый раз, Александр Наумович в точности не помнил, ־־־־ Америка великая страна... Но учти... — Он прищурился. — Здесь каждый добивается всего сам... Только сам... “Пусть каждый позаботится о себе, а об остальном позаботится дьявол”... Вот так, дорогой брат...

Он похлопал по плечу порядком смутившегося Александра Наумовича.

На столе, между компьютером и телефоном, на невысокой подставке поблескивала маленькая, отлитая из меди менора: изогнутые, остроконечные, словно колеблемые ветром язычки пламени окружали венчаемый неглубокой чашечкой стебелек для девятой ханукальной свечи.

— Но мы всегда обязаны помнить друг о друге... — сказал Фил, перехватив нечаянно упавший на менору растерянный взгляд Александра Наумовича. — Да, обязаны помнить... Прекрасная вещь, — сказал он. — Старинная... Ручная работа... — Он с осторожностью, как если бы она была из хрупкого стекла, двумя пальцами взялся за менору и поднес к лицу Александра Наумовича, приглашая рассмотреть ее подробней и вдоволь ею полюбоваться.

7

Впрочем, Фила ждали неотложные предотъездные дела, он передал брата Нэнси, а Нэнси, без промедления подхватив его под руку, защемив его локоть между своим округлым локотком и полной, плотно обтянутой майкой грудью, повлекла Александра Наумовича на кухню, которую как-то даже и не пристало называть кухней, так все тут светилось, блистало, переливалось яркими красками, играло в стекольных гранях и выступах, и принялась объяснять, как включать посудомоечную машину, как пользоваться самозагорающейся газовой плитой, принялась показывать, как работает процессор, макровейв, тостер, автономная и общая для всего дома система эйр-кондишен и еще многое-многое другое, так что у Александра Наумовича вскоре все перемешалось в голове, хотя он и пытался сначала кое-что запомнить, и даже вспотел от усердия, отчасти же — от страха перед обилием техники, он всегда избегал тесных контактов с нею, будучи погруженным в историю русского стиха и “серебряный век”, помимо того ему мешала сосредоточиться мягко волнующаяся перед его глазами грудь Нэнси с двумя четко проступающими бугорочками, но он отыскал самый легкий, самый благоприятный для себя выход — объявил, что не намерен пользоваться ни тостером, ни макровейвом, ни посудомоечным агрегатом, ни прочими совершенно излишними для него устройствами, плита, чайник, пара тарелок и холодильник — вот все, что ему нужно, и Нэнси это понравилось, она увела его из кухни, усадила в глубокое кресло и сама села напротив, и оба они смеялись, хохотали над ним, Александром Наумовичем, таким еще “русским-русским”, таким не приспособленным к американской жизни, и он смеялся сам и ей позволял, тем более, что Нэнси в самом деле была красивой женщиной, и когда она так вот сидела, расплескав по плечам свои шелковистые, лоснящиеся на солнце, белокурые волосы (в Америке она снова сделалась белокурой) и закинув одну ногу на другую, в коротеньких шортиках, и поигрывала, покачивала повисшей на носке расшитой домашней туфелькой, она казалась прямо-таки сошедшей с журнальной обложки голливудской звездой, хотя, честно говоря, Александр Наумович не очень-то разбирался в голливудских звездах, мог и обмануться, но ей, видно, было приятно то, как он на нее смотрит, на нее и на ее круглые коленки, она даже подхватила с пола котика Фреда, то есть никакого на самом деле не котика, а толстого, раскормленного, лениво разлегшегося у ее ног кота, и посадила к себе на колени, и стала гладить по белой, глянцевито поблескивающей шерстке, и Александру Наумовичу тоже дала погладить и познакомила, представила их друг другу, то есть сказала “Фред” и протянула кошачью лапу Александру Наумовичу, и тот пожал ее, вместе с розоватыми, плюшевыми на ощупь подушечками ощутив твердые, острые коготки, и хотел было представиться тоже, но Нэнси его перебил: “Алекс, — сказала она, — теперь ты Алекс, тут, в Америке, ты Алекс, мы с Филом еще в самолете решили — как только слупим на американскую землю, он — Фил, я — Нэнси, а что до Филиппа и Нины, так они остались в Союзе, с ними покончено, раз-два-три — наплевать и забыть, мы — американцы, и ты тоже — Алекс, американец, хотя еще и не вполне...”