Читать интересную книгу Ключ от двери - Алан Силлитоу

— Угу, — сказал Брайн, тоже собираясь уходить.— Они тебя еще загонят в шахту.

Ровно в шесть Брайн заглянул в трубу, но ничего не мог там разглядеть. Тогда он стал на колени и по пояс за­лез в трубу; она была вся в саже, душная и теплая. Одно усилие — и он уже внутри, распластался на животе и во­лочит за собой лопату, готовый взяться за дело. Изви­ваясь, он продвигался вперед по кирпичной кладке, увле­ченный новым для него мрачным миром. Здесь было тем­но и тесно, ни один звук не долетал снаружи. Он замер, удивленный и даже в какой-то мере польщенный тем, что ему позволили проникнуть в сказочный механизм мира промышленности, и решительно не желал приступать к рабо­те, не насладившись этой минутой. Здесь было тепло и страш­но, если думать о страхе, но он не стал думать, а, продви­нувшись еще на несколько футов, добрался до кучи горя­чей золы, поднимавшейся чуть ли не до самого верха.

Оставаться здесь было невозможно, он почти утонул в золе и саже, которая забивалась ему в нос, в глаза, в уши. Он попытался ползти назад и, обнаружив, что не может повернуться в такой тесноте, похолодел от ужаса. Подня­тая им пыль затрудняла дыхание, и он лежал, точно мерт­вый, в этом бесконечно длинном гробу, только часто-часто дышал, словно хотел прочистить горло. Прошло больше года, с тех пор как он ушел из школы, и это была его вто­рая работа, так что он считал себя опытным рабочим, че­ловеком из фабричного мира, он уже курил и выдавал себя за восемнадцатилетнего в пивных, где официанты старались не замечать его; ухаживал за девчонками, ко­торых удавалось подцепить, а в прошлую субботу даже участвовал в драке и теперь вовсе не собирался пасовать перед горсткой какой-то паршивой сажи.

Он перестал двигаться, и страх его рассеялся. «Вот толь­ко вылезу, отдышусь, а потом уж по-настоящему за дело». Но нужно было ползти, лежать слишком долго в обнимку с этими кирпичами было жарко. Да, жарища и духота тут страшная, хоть ведь в море, наверно, и похуже приходится. Он очутился в гробу, крышка которого была плотно за­крыта, зато в изголовье и в ногах доски как бы выло­маны; темнота напомнила ему угольные шахты, он поду­мал о том, что он будет похоронен здесь, на глубине ты­сячи футов, если не сумеет выкарабкаться. Жану Вальжану, когда он удирал по сточным трубам, и то, наверно, лучше было, а вот Эдмон Дантес, когда делал подкоп, тоже небось хватил лиха. Брайн взял горсть золы, на­деясь, что она, остывая, уже начала твердеть, но она посы­палась у него между пальцами, как песок в песочных ча­сах. «Вот, если бы мне нужно было из тюрьмы удрать, я бы и глазом не моргнул, раз-два и вылез бы, но тут, ко­гда дело касается потрохов этой вонючей фабрики, где за гроши вкалываешь всю ночь, незачем стараться. А если им что не понравится, то плевать я на них хотел, да и прове­рить они не смогут». Ему жгло руки и колени, но он все полз назад по трубе, пока ноги у него не повисли в воздухе, и, увидев позади свет, он понял, что выбрался на волю.

Свет лампочек ослепил его.

— Быстро ты осмотрелся, — сказал мистер Уиткрофт. — За две минуты.

— А мне показалось, что я там год проторчал.— Брайн потер руки и коленки, стряхнул с одежды сажу, хо­тел взглянуть на свое лицо, но зеркальца нигде не бы­ло.— Сейчас полезу опять и покопаю немного.

— Вот молодец, — сказал Уиткрофт. — Только слиш­ком долго там не сиди, а то еще загнешься, чего доброго. Я пошлю Билла Эддисона с другого конца. Так что вдвоем вы живо закончите.

«Может, оно и верно», — сказал себе Брайн, снова за­лезая в черную трубу. Сколько раз отец говорил ему: «Никогда не вызывайся добровольцем», а он не слушался, хотя здравый смысл ему подсказывал: раз начинают вер­бовать добровольцев, непременно жди беды. «И не суйся никуда сам». Отец говорил это с убежденностью, и Брайн видел, что он прав. В том-то и беда, что он вечно куда-ни­будь суется или идет добровольцем и сам не знает, как это получается. Что-то такое, о чем человек и понятия не имеет, сидит в нем и только и ждет случая, когда ему предложат куда-нибудь вступить или пойти добровольцем, и не успеет он оглянуться, как уже лежит в такой вот «калькуттской черной яме»»*,

Тюрьма в Калькутте в середине XVIII века, «прославилась» тем, что в ее подземельях погибло от недостатка воздуха 123 человека

задыхается и орудует изо всех сил лопатой за какие-то семнадцать пенсов в час. Он обливался потом. «Так и чахотку получить недолго, — по­думал он. — Лежишь тут часами, вдыхаешь эту черную сажу. Я уже и хрипеть начал».

Он постепенно прокладывал себе путь в трубе. Сверху зола была только чуть теплой, но, когда он добирался до кирпичного дна, она обжигала ему руки и колени. Он от­ползал немного, чтобы утихла боль от ожогов, потом снова полз вперед и еще быстрее работал лопатой. «И чего я так спешу, дурак? — спрашивал он себя. И отвечал, отправляя лопатами золу в конец трубы: — Чтобы скорее кончить»

Он уже проработал восемь месяцев на картонажной фабрике Робинсона, в высоком здании, почерневшем от времени, пропитанном запахом трудового пота. Фабрика стояла на длинной улице, застроенной небольшими двух­этажными домами с глубокими подвалами.

Сперва Брайн был чернорабочим, таскал тяжести, бе­гал по поручениям, подметал полы. Он отмечался в про­ходной каждый день в восемь утра и на несколько недель был приставлен к уборщице, помогал ей убирать контору, как только являлся на фабрику. Это была легкая работа, и благодаря ей утро не так долго тянулось, потому что по-настоящему он начинал работать только в девять. А в де­сять уже был перерыв на чай, и не успевал он оглянуться, как приходило время бежать домой обедать. У каждого директора фирмы был свой кабинет, а у мистера Роусона в кабинете висела огромная карта военных действий в Европе, красиво раскрашенная и такого масштаба, что можно было находить даже мелкие города, отбитые рус­скими у немцев, — каждый город, название которого объ­являло московское радио под аккомпанемент десяти зал­пов из трехсот двадцати орудий, а потом в девятичасовой вечерней сводке повторяла Би-би-си. Солнечногорск, Воло­коламск, Калач, Орджоникидзе, Дебальцево. Барвенково, Таганрог — названия, таившие в себе стальную твердость и могущество, знаменовавшие поражение немцев, хотя они сами еще не сознавали этого, знаменовавшие торжество силы, выступавшей теперь на стороне правого дела и про­двигавшейся шаг за шагом к Берлину, к центру их страны. В расцвете своей черной славы немцы гусиным шагом дви­нулись на страну, где всеми заводами и всем имуществом владел народ, в страну, которая станет в один прекрас­ный день обетованной землей для всего человечества и где хлеб будет бесплатным, а люди будут работать только по четыре часа в день.

Само слово — Россия, Россия, Россия — волновало Брайна, как какое-то изначальное слово, корень всех слов (даже до того, как он узнал, что означает оно нечто го­раздо большее, чем просто страну), и убеждало в ее непо­бедимости, и поэтому, когда он впервые услышал, что немцы вторглись в Россию, он радовался: ведь это озна­чало, что война долго не протянется. Германия была для него страшным видением: чудовище, у которого зубы словно снаряды и руки точно штыки, и ноги как топоры, глаза сверкают, как оружейная сталь, волосы из колючей проволоки, низкий лоб из мешков с песком, тело заковано в броню; только теперь оно шатается и, оставляя крова­вые следы, ползет прочь от Москвы и от Сталинграда под ударами Красной Армии, всей той массы рабочего люда, которая течет по своей земле, словно полноводная река мщения, и воздаст должное нацистским заправилам в Гер­мании. И он улыбнулся этой мысли здесь, в черной дыре на фабрике Робинсона, подгребая золу под живот и проталкивая ее дальше к ногам, точно прах сожженных немцев.

Дома у него были собственные карты русского фронта, только не такие большие, как у мистера Роусона, но все-таки достаточно большие, для того чтобы обозначать на них карандашом извилистую ленту, где гуляет пламя и смерть. Это было увлекательно: он слушал сообщения о взятых городах и соответственно передвигал линию фрон­та. И, когда советские войска, наступая, глубоко врезались на западе между Брянском и Харьковом, он знал, что нем­цы, стоявшие южнее, вдоль Донца, попадут в окружение, если только не уберутся восвояси. Газеты дома бывали редко, и вначале ему трудно было находить на карте на­звания городов, услышанные по радио. Он часами искал их, склонившись над картой вместе со своим двоюродным братом Бертом, который тоже был увлечен этой военной игрой, затеянной Гитлером. Они напряженно разыскивали город с трудным названием, но зато уж после того, как находили и отмечали его на карте, другие города было найти нетрудно. Многосложные слова, быстро произноси­мые диктором, стремительно влетали ему в уши, жужжа, как пила, вонзающаяся в дерево: «Белая Церковь». Бои бушевали вокруг нее несколько дней, пока грохот их не стал замирать. Белая Церковь. Берт помогал ему искать ее, и название это так вошло в их мысли, что его невозмож­но было забыть — эту священную чашу Грааля рядом с огромным кружком Киева. Первым ее отыскал Берт.