Читать интересную книгу Ключ от двери - Алан Силлитоу

— Работу можно найти на каучуковой плантации. Ма­лайский мне выучить нетрудно, если взяться за него по-настоящему.

— А какая она, Англия? — спросила Мими. — Рас­скажи.

— Я ничего не знаю про Англию. Но расскажу тебе про Ноттингем, когда ты расскажешь мне про джунгли. Если тебе мешает мошкара, опусти сетку.

— Да нет, ничего, они меня не трогают. А на планта­ции очень опасно.

Оба замолчали. Они слушали, как квакают лягушки, как стрекочут кузнечики, словно ткут в высокой траве бес­конечную пряжу. Собаки лаяли где-то возле хижины, и из бухты на Муонге к ним донесся замирающий звук паро­ходной сирены — он слабел, продираясь сквозь густую тень деревьев и прячась от деревенских огней. Брайн усмехнулся.

— Ты, словно цыганочка, ворожишь. Что же тут опас­ного — остаться в Малайе?

Кровать скрипнула — Мими повернулась к нему всем телом, и ее черные, как уголь, глаза засветились тревогой.

— Значит, ты думаешь, что живешь в мирной стране?

Он улыбнулся — ради собственного успокоения. Стра­на и в самом деле казалась ему вполне мирной; конечно, здесь водятся тигры, змеи, здесь вредный климат, но так ли уж все это страшно?

— Ерунда, — сказал он. — Просто нужно перешагнуть через это. В джунглях я еще не был, но, может, скоро придется там побывать. У нас кое-кто в лагере собирается взобраться на Гунонг-Барат посмотреть, на что они по­хожи, эти горные джунгли. Всю дорогу, наверно, будем наверх лезть.

Он вспомнил, как впервые увидел Пулау-Тимур по до­роге из Сингапура с борта «авро-19», который с ревом летел над прибрежными болотами на высоте шести тысяч футов. Пулау-Тимур лежал среди яркой синевы моря не­подалеку от материка, словно россыпь зеленых холмов, и с высоты под ярким полуденным солнцем был похож на пластилиновый макет местности, вроде тех, какие Брайн делал в школе.

«Авро» снизился над портом Муонг, потом поднялся выше над лесистыми горами и бросил свою тень на пу­стынную гладь моря к западу от порта. Брайна чуть не вывернуло от резкого поворота, когда самолет, словно за­дев брюхом верхушку горы и промчавшись над островами, пошел на посадку, пролетая над проливом шириной в две мили. Он все снижался и снижался над синей гладью про­лива, и ближняя часть посадочной площадки, сверкавшей под солнцем, точно кусок канала, окруженного деревьями, приближаясь, становилась все шире. Брайн увидел песча­ное дно, просвечивавшее сквозь воду, увидел несколько сампанов, спешивших прочь с дороги, рыбацкие сети на шестах, которые торчали из моря, словно ножи, нацелен­ные в брюхо самолета; потом по обе стороны желтыми по­лосами промелькнули длинные песчаные пляжи и моторы зловеще смолкли. Это было жуткое мгновение, когда тех­ника вдруг словно отказала, отступила перед тишиной. Брайн взглянул влево и увидел далеко на севере большую гору — величественная ее вершина вздымалась в небо, привлекая его взгляд к далям, которых он никогда раньше не замечал. Одиночество этой вершины затронуло что-то в его душе: мощная и независимая серая гора, недоступ­ная ни жаре, ни холоду, маячившая на полпути в другой мир, за эти секунды взволновала его больше, чем все, что он видел до сих пор. Даже обратная сторона луны каза­лась хорошо знакомой в сравнении с этим совершенно иным миром, иным измерением, вдруг возникшим вдалеке за водным простором и прибрежными болотами. Потом видение исчезло, потому что снова взревели моторы и са­молет помчался над посадочной дорожкой вдоль берега, где его уже ждали легковые машины, грузовики и повоз­ки, запряженные быками, миновал деревянные строения, пальмы, диспетчерскую вышку, и наконец Брайн, ощутив легкий толчок, с облегчением почувствовал, что они при­землились. А через несколько дней он стоял на берегу, любуясь простершимся над Пулау-Тимуром вечерним не­бом, по которому стремительным потоком плыли над хол­мами оранжевые, желтые, зеленые и кроваво-красные по­лосы, простираясь с юга на север и угасая где-то в сторо­не, там, где были Сиам и Бирма. Пальмы склонялись над водой, и ночные огоньки рыбацких деревушек взбегали к той самой вершине, которую он видел из самолета. Он узнал название этой горы — Гунонг-Барат, что значит За­падная гора, и нашел на карте ее высоту — четыре тысячи футов. Гора эта стояла в стороне от главного малайского хребта, это была целая цепь утесов и горбатых уступов, разделенных лесами, лощинами, по которым мчались гор­ные потоки, и венчала все это одна вершина, царившая над всеми этими городками и рисовыми полями на при­брежной равнине. Он надеялся, что ему удастся когда-ни­будь добраться до этой вершины, но не знал, как и когда может представиться такая возможность. Гора была в двадцати четырех милях к северу от лагеря, склоны её по­крывали густые заросли, дорог не было, да и вообще, ду­малось ему иногда, вряд ли она заслуживала того, чтоб на нее взбираться.

— Не понимаю, зачем тебе туда лазить? — удивилась Мими. — Там и души-то живой нет.

— Откуда ты знаешь? А я вот слышал, что на вер­шине есть ресторанчик и в нем один малый из Йоркшира продает кофе и булочки с кремом. Он там уже лет три­дцать торгует, и дело идет из рук вон плохо, потому что все, так же как и ты, думают, будто там никого нет.

— Напрасно ты мне голову морочишь, — сказала она, улыбаясь, — Только ты меня не понял. Тут в Малайе бу­дут большие бои, потому что народ не хочет, чтоб здесь были англичане. Война будет.

Он знал об этом, читал в газетах про убийства на кау­чуковых плантациях и про то, что в людей стреляют не­известно по какой причине. Как-то вскоре после приезда из Сингапура он спросил у капрала-связиста, почему на всех письмах все еще нужно писать «Действующая ар­мия», и тот ответил, что малайская Народная армия, сражавшаяся против японцев, не хочет теперь сдавать оружие, которым англичане снабдили ее во время войны, и, по существу, выступает против Англии, требуя незави­симости для своей страны. «Будет еще похуже, — сказал этот всезнающий пророк капрал. — Увидишь, какая тут в один прекрасный день кровавая заваруха начнется. Одна надежда, что я к этому времени уже смотаюсь отсюда и всего этого не увижу, хотя мне так не везет, что могу и застрять».

— Ну что ж, — сказал Брайн весело. — Может, я и правда вернусь в Англию, как только представится слу­чай, и найду там тихую, безопасную работу на какой-ни­будь фабрике. Тогда уж я смогу выслать тебе все эти книжки, которые обещал. — Он осторожно стянул с Мими простыню и обнял девушку. — А только мне бы хотелось тут насовсем остаться.

— Нет, это не для тебя. Ведь что тут будет, когда начнется война? Все здесь считают, что коммунисти­ческая армия собирается выйти из джунглей и перебить англичан. И никто не сможет остановить ее, так гово­рят. И может, много малайцев и китайцев при этом по­гибнет.

— Не знаю, — сказал он полушутливо-полусерьезно.— Но я-то ведь коммунист, так что со мной, может, ничего и не случится.

— Не надо шутить.

— А я и не шучу. Ты просила меня рассказать что-ни­будь про Англию, так ведь? — Он закурил, чтобы ото­гнать дымом мошкару. — Так вот, я жил в старом, ветхом доме в Ноттингеме, и, помню, до войны отец мой однажды по-настоящему плакал из-за того, что лишился работы. И так шло несколько лет, и денег в доме совсем не было и еды тоже. Детям, правда, не так трудно было: нам бес­платно давали молоко и горячий обед каждый день — хит­рые, собаки, заботились, чтоб мы выросли и могли потом против коммунистов драться. Теперь там стало немного полегче, но отчего это я должен идти против коммуни­стов?

— Не знаю, — сказал она. — Но ведь ты против, верно?

— Это ты так думаешь.

— Все англичане против.

— А ты не будь в этом слишком уж уверена. Вот я, например, не против. Это точно. У меня своя голова на плечах есть. — Но тут он увидел, как серьезно лицо Мими, и собственную его серьезность словно рукой сняло, будто кровь потекла быстрее по его жилам, и он начал вдруг фантазировать: — И, если ты узнаешь, что какой-нибудь самый красный коммунист хочет купить пулемет и пол­сотни дисков, сообщи ему — у меня есть. Если сразу упла­тить не сможет, пускай по десять долларов в неделю вы­плачивает. Или пусть ящик пива выставляет время от вре­мени.

— Ты сумасшедший, — улыбнулась она. — В жизни не видела таких сумасшедших.

— Я чокнутый, поэтому ты меня и любишь, правда? — сказал он, целуя ее губы, шею, грудь, захлестнутый тем­ной волной страсти. Она высвободилась из его объятий и потянулась за халатом.

— Раздевайся. А я пока принесу чаю, будем пить в темноте.

Тишина размыла запруду, сдерживавшую мысли, и картины прошлого стали проноситься перед его глазами. Они были туманнее, чем действительность, и яснее, чем грезы, но отвлеченнее обычных мыслей, потому что настоя­щее вдруг отступило. Темные людные ноттингемские ули­цы и их обитатели вдруг протянули сюда, в лесистые горы Малайи, свои щупальца, которые всюду настигали его, а порой терзали тоской по дому, хотя чаще все же пробуждали в нем целую бурю ненависти и, решимость никогда не возвращаться назад, если только удастся, пока не съежится это огромное расползшееся пятно воспомина­ний и сами они не сгниют в забытом и захламленном угол­ке его памяти. Он переживал это так бурно потому, что в девятнадцать лет будущего не существует: сегодняш­ние страсти черпают силу в прошедшем, и оттого Ноттин­гему было совсем нетрудно вытеснить из его памяти Малайю.