Читать интересную книгу Орлиное гнездо - Вадим Павчинский

Из рассказов пленного трудно было уяснить, насколько надежна и велика сила, за победу которой молил бога Шмякин. Одно было ясно: сокрушительное поражение мукденских войск отдалило и исполнение мечтаний Харитона, а может быть, и вовсе ставило на них крест.

Шмякин покосился на красную повязку и спросил, для чего она, не большевик ли пленный. Солдат объяснил, что он избран в числе других старшинкой и они идут в город договориться с железнодорожниками о посещении военнопленными депо: солдаты хотят посмотреть, как работают советские люди. «С такими победишь большевиков, держи карман шире, — с ненавистью подумал Шмякин и, пожалев, что пригласил солдата ехать, приказал ему сойти с телеги. — На себя, на свои силы надо надеяться. И на волю божью». Харитон яростно стегнул коня вожжами. Телега с грохотом покатила по шоссе.

После этого случая Шмякин снова стал жить надеждами. Он думал теперь о наступлении весны. Именно весны, поскольку по его, Харитоновым, подсчетам выходило: в эту пору года обязательно происходят события, вселяющие в сердце уверенность, что рано или поздно все образуется. Вот, помнится, с весны двадцать шестого года пошли всякие убийства да налеты. То посла советского застрелят, то советское полпредство разгромят. Так и жди войны. «А тогда большевикам — конец, — думал Харитон. — Не все еще потеряно».

И вот пришла долгожданная весна — снежная, бурная, тревожная. Но не принесла она Харитону ничего утешительного. Правда, папа римский звал в крестовый поход против Советского Союза. Но Харитону от этих призывов было не легче. Сокрушающим кулацкие хозяйства потоком захлестывала дальневосточные села сплошная коллективизация. Она вздымала на крутую волну вчерашних единоличников, сплачивала и объединяла их силы. Это неудержимое весеннее половодье подбиралось и к заимке Шмякина. Харитон знал: не сегодня, так завтра подойдет и его очередь, раскулачат и — всему конец.

Харитон не стал ждать, когда к нему явится Яким со своей компанией. Он решил уйти за кордон, уничтожив все, что сегодня ещё принадлежало ему, но что завтра будет принадлежать другим…

Одевшись, Харитон сходил во двор и притащил в избу несколько охапок соломы, будто бы топить печь. Он разбросал ее по полу, обложил ею принесенную еще днем вязанку дров. Вылил на солому, на постель и дрова оставшийся в четвертной бутыли керосин.

Харитон забросил за плечи мешок, приладил ружье. И вдруг ему послышался за окнами вроде бы чей-то голос. Осторожно вышел Харитон в сени, постоял, затаив дыхание. Теперь он ясно различал заглушаемое временами ревом пурги жалобное блеяние овцы в закуте. «Не иначе — волк», — заключил Шмякин. Потом блеяние стало тревожным, перешло в хриплый предсмертный крик. Харитон снял с плеча ружье. Но тут же остановился: «Поздно уже. Да и — прах с ней, и так все погибло».

Он открыл дверь, в испуге оглянулся с порога на возникший за спиной шум. Из дыры в развороченной крыше закута выметнулась серая, едва различимая тень и растворилась в буранных облаках снега. В закуте уже не слышалось блеянья. Волк ушел — либо насытившийся, либо спугнутый Харитоном.

Войдя в хату, Харитон, обжигая пальцы, снял с лампы стекло, выкрутил фитиль, поднес коптящий язычок огня к соломе. Заслонку в печи и задвижку в трубе он открыл заранее. Сизый дымок пополз в топку. Хата стала наполняться дымом. Харитон вышел, запер за собой дверь на замок. После этого ударил прикладом двустволки по одному из окон, стекло тоскливо тенькнуло, посыпалось ледяными осколками на снег. От притока воздуха с улицы создалась тяга, и огонь в комнате разгорался все сильнее и сильнее.

Давно и обдуманно готовился Шмякин к тому, что сделал сейчас. Не раз мысленно видел он разрушительный огонь, уничтожающий кровное добро. Видение пожара являлось Харитону во сне и наяву. Он свыкся с тем, что должно было произойти, и потому не ощутил ни дрожи в руках, ни трепета в сердце, когда вздувал огонек.

Не оглядываясь, Харитон торопливо уходил к дубнячковой сопке, в сторону Волчьего лога, в забураненные, нехоженые места, ведущие сокращенным путем к полустанку Кедровка, на который Шмякин рассчитывал попасть к приходу товаро-пассажирского поезда. Харитон шагал, не сгибаясь под тяжестью заплечного мешка. В размашистой походке невозможно было обнаружить и малого намека на бегство. Он шел обычным шагом охотника, привыкшего к дальним переходам.

У подножья сопки Харитон остановился и посмотрел на свою заимку. Багровое облако клубилось над ней. И только сейчас ощутил Харитон, как неудержимо колотится сердце. Он снял шапку, перекрестился и, цепко хватаясь руками за мерзлые корявые стволы дубков, стал подыматься на сопку.

В минуты, когда пурга делала короткие передышки и снег не так густо метелил, зарево пожара красноватым отсветом ложилось на дорогу. Харитон различил бегущего человека. Вскоре тот очутился у самого подножья сопки, в нескольких шагах от Шмякина. Харитону показалось, что бежит Яким. Кровь тяжело ударила в голову. Не раздумывая, Харитон снял с плеча ружье, вогнал патрон и, почти не прицеливаясь, выстрелил. Человек рухнул на дорогу. Так падали когда-то сраженные шмякинскими «жоканами» безвестные таежники, промышлявшие в богатой Уссурийской тайге.

«А что, если то не Яким? — спросил себя Харитон. — Черт с ним. Пусть даже и не Яким, какая разница? Все одного поля ягода…»

Харитон продолжал взбираться на сопку. Перевалив ее, он пошел Волчьим логом к полустанку Кедровка. Шмякин не боялся погони: следы на снегу заметало пургой. А пока хватятся — Харитон будет уже далеко.

Он шагал, не обращая внимания на голодное завывание волчьих стай, зимовавших в овражке. Харитон отчетливо видел весь свой дальнейший путь. Он тянулся сквозь великий уссурийский лес, через реки, по тропинкам, проложенным охотниками и женьшеньщиками, по болотам и марям, где кочки, будто чьи-то отрубленные головы с травяными чубами на затылках, лежат, как на чудовищном поле битвы.

Путь Харитона пролегал по звериным тропам, каменистым осыпям, через горы и ущелья, овраги и поля, таежные буреломы и болота. Придется ночевать в зверовых фанзах, в немудреных односкатных балаганах из корья, а то и просто под открытым небом, у костра — не привыкать! В самом конце пути след Харитона поглотит неоглядное море сухих прошлогодних трав в приграничной долине. А там — маньчжурская земля, новая жизнь…

На Кедровке Харитон вскочил на подножку последнего вагона. Вагон был с открытым тамбуром. Здесь, возле ручного тормоза, сидел завернутый в долгополый тулуп кондуктор. Шмякина это не смутило. Он сел на пол, пристроил ружье на колени.

— Не рановато ли на охоту? — спросил кондуктор.

— Пока доберусь — в самый раз будет, — грубовато ответил Харитон.

— На косулю небось? — не унимался словоохотливый железнодорожник. — Как сгонит-то снежок — пойдет косуля, неудержимо пойдет голубушка. Через границу, безо всякого там. Реки — так она вплавь. Тут ее не теряючись бей без промаха…

— Сам знаю, — хмуро отмахнулся Шмякин.

Он смотрел в сторону Бакарасевки, но зарева отсюда не было видно, его скрывали сопки и тайфунная темь. Лишь отсвет красного фонаря, прицепленного к стойке тамбура, ложился на летящий снег и напоминал своим цветом о недавнем пламени над родной заимкой.

Харитон ехал в одном поезде с Федосом. Он в эту минуту тоже, как и Шмякин, смотрел в ночную тьму, но, кроме вихревого полета искр паровоза, ничего не видел за обледенелым вагонным окном…

В Никольске-Уссурийске Харитон сошел с поезда. Дальше надо было идти пешком.

Пройдя мимо освещенного здания вокзала, Шмякин свернул в темный проулок, перелез через невысокий деревянный забор и зашагал на запад.

Впереди была ночь.

7

По походному умостившись на сундуке и мешках, Федос спал неспокойно и плохо. Всю ночь он то тяжело погружался в зыбучую глубь сна, то медленно, задыхаясь, выбирался из нее. Пробудясь, вслушивался сквозь вязкую дремоту в неумолкаемое перестукивание колес. Они с железным грохотом отсчитывали версты и время. Вагон мотало, как шаланду в тайфунном море. Поездная качка напомнила Федосу о далеком детстве и дальних океанских дорогах, по которым приплыл он почти сорок лет назад к тихоокеанским берегам. И ему сейчас казалось, что давнее путешествие, начатое когда-то в непогодливый весенний день от причала одесского порта, не окончилось, что оно продолжается без перерыва и поныне. Вагонная душная полутьма была схожа с той памятной угарной полутьмой пароходного трюма. И, как тогда, неотвязно обступали Федоса тревоги и страхи.

Перед глазами полыхал не угасая багровый пламень бакарасевского пожара. Неизвестность пугала, думалось самое худшее: сгорела родная хатенка. И тогда мучительно обдавало жаром: что с Евдокией? Но стоило опасению достичь наибольшей силы, как оно постепенно исчезало, вытесняемое успокоительной догадкой о пожаре на шмякинской заимке. А лишь только Федос начинал думать о Шмякине, как возникало новое беспокойное чувство. Во время стоянки поезда в Никольске-Уссурийске, когда Федос выбрался из вагона за кипятком, почудилась ему в привокзальной толчее знакомая волчья шапка Харитона. Человек, такой же высокий и сутуловатый как и Шмякин, шел не оборачиваясь, раздвигая локтями толпу. За плечами у него болталась двустволка… «Наверное, сторож при станционных складах», — решил Федос, продолжая смотреть в спину незнакомца. Но вскоре потерял его из виду…